Любовь, Конец Света и глупости всякие - [8]

— А ты замечаешь, — Олежкино лицо пересекла судорога, он задержал дыхание, медленно сосчитал до десяти — не отпустило. — Почему тогда ты не можешь попросить этого Бога, чтоб он не делал мне больно?

— Любимый мой мальчик... — мамины губы дрогнули, на большие зеленые глаза навернулись слезы, казалось, и она испытывала физическую боль, видя, как мучается сын. — Бог не делает тебе больно. Он не наказывает тебя. Эта боль — отрицание...

— Отрицание чего? — Олежка уже еле сдерживался, чтобы не закричать. Мама давно объяснила ему, что, как бы страшно ей ни было видеть его мучения, облегчить их она не может. Чаще всего она появлялась перед Олежкой, когда боль отпускала, и он с благодарностью принимал — непонятно от кого — это облегчение. Жизнь в такие моменты казалась намного светлее и радостней, чем до болезни, когда он был совершенно здоровым и сильным мужчиной, не испытывал физических страданий и не знал, что такие могут быть.

Мама приходила, улыбаясь, мягко сжимала его ладонь, гладила по плечу и говорила:

— Сынок… Не бойся. После смерти ты будешь жить дальше — в другом теле, а может, и без него — это уж как ты сам решишь.

Он мог разговаривать с мамой вслух, если в квартире, кроме них, никого не было. Но при посторонних не делал этого, не знал ведь, видит ли ее еще кто-нибудь из присутствующих и, если не видел, как среагировал бы на их разговоры. Даже сестре про маму не говорил — вдруг и она не видит? Что если возможность видеть умерших близких, как живых, дана лишь тому, кто сам близок к смерти? Сестру можно расстроить этим или даже испугать, зачем ей знать такое? Ее приезд на время помог забыть о приступах, а вот мама, как это ни странно, помочь ему избавиться от боли не могла совсем. И теперь, как выяснялось, и сам Бог не мог помочь... даже если он и в самом деле есть. Больше эту боль держать в себе сил не было. Олежка заскреб ногтями по стене с сильно расцарапанными обоями, закрыл глаза и закричал... Мама растаяла.

Маруся

Варвара двигалась сосредоточенно, никого не замечая вокруг. В ее жизни была одна большая проблема — продавщицы. Они категорически не обращали на Варвару внимания, хотя она и занимала довольно много места, и потому все чаще ходила в магазины самообслуживания, отчасти надеясь, что когда-нибудь ее начнут игнорировать и кассиры. Если честно, ей и самой не хотелось привлекать к себе внимание: она даже злилась, когда с ней кто-то пытался знакомиться на улице, или когда в метро заглядывали через плечо в книгу, или когда соседки у подъезда спрашивали, что за шум был, например, у нее в субботу и почему во вторник так пахло из ее квартиры луком. И уж как Варваре не нравилось, когда знакомых интересовало, почему у нее такое странное выражение лица, или когда малознакомые люди лезли с советами, или спрашивали, как дела, ожидая долгого и подробного ответа... Да и вообще, после развода с последним мужем Варвару все лишь раздражали: она сделалась нелюдимкой — часто отключала телефон, работала только из дома и не встречалась почти ни с кем.

Люди стали уделять ей внимание все реже, и поначалу это нравилось. Но потом пошли странности — одна за другой. Сначала ее перестали пропускать двери в магазинах. Для всех они открывались автоматически, а перед Варварой смыкались наглухо, и приходилось ждать, пока еще кто-нибудь не подойдет. Затем она стала нечетко отражаться в зеркале. А потом ее и вовсе перестали слышать — она обращалась к кому-нибудь, ну, например, говорила: «Простите, вы не скажете который час?» — а ей никто не отвечал. «Да ерунда все это! — убеждала себя Варвара по пути в хозяйственный. — Продавщицы — вот проблема из проблем».

Нужный баллончик обнаружился сразу — он стоял на витрине среди прочего товара и был, похоже, единственным экземпляром, если только не спрятано пары штук под прилавком. Единственная в пустом магазине продавщица сосредоточенно перекладывала что-то с места на место и на Варварины призывы вопила: «Я занята!»

Продавщицу звали Маруся. На вид она ничем не отличалась от других московских продавщиц, ладно скроенная, крепко сшитая, жила просто, любила как следует поесть, хорошо выпить, заняться сексом и точно знала, что в ее жизни будет лишь то, что она сама возьмет: по праву ли — не важно. Маруся не ведала греха и не боялась божьего наказания. Продавщица не верила в Бога. «Ни в бога, ни в черта, ни во всю эту политику!» — повторяла она. Раз уж на то пошло — в Соединенные Штаты Америки — и то не верила. Нет, видела, конечно, американские города по телевизору, смотрела голливудские фильмы, но всерьез считала, что это выдумка, блеф, хитрые манипуляции спецслужб. Возможно, если бы съездила в Америку, то постепенно и поверила бы, а может, и нет, кто знает, Маруся была женщиной с твердыми убеждениями. И уж, конечно, не верила она в карму, любовь, судьбу, реинкарнацию и прочую мистику — так что даже не подозревала, что сама жила не в первом своем воплощении.

Все, кто однажды знал Марусю на планете Брут, считали ее дамочкой легкомысленной. Но о своей прошлой жизни она не помнила, ауж после перерождения на Земле