Любовь - [180]
— Витализм, — сказал я. — Ты ведь в курсе, что есть и другой витализм. Связанный с почвой, с родом. Двадцатые годы прошлого века в Норвегии.
— Ой, нет, этот меня не интересует. В том витализме, о котором говорю я, нет ни грана фашизма. Не то что, если бы он там и был, это что-то меняло, однако его там нет. Я говорю об антилиберальной элитарной культуре.
— Так и в норвежском витализме не было ни грана фашизма. Фашизм туда привнес средний класс, превратил витализм в абстракцию, в идею, то есть в нечто, чего нет. А так витализм — это о тяге к земле, родне. С Гамсуном трудность еще в том, что по жизни он был перекати-поле, неприкаянный, неукорененный, и в этом смысле он — человек современный, в американском понимании. Но он презирал Америку, массового человека, неприкаянность. То есть себя самого. И ирония этого противоречия гораздо существеннее, чем в случае с Томасом Манном, потому что речь не о стиле и форме, а об основах существования.
— Я не писатель, я крестьянин. Ха-ха-ха! — сказал Гейр. — Но нет, почвенничество оставь себе. Меня волнует только социальный аспект, ничего больше. Ты можешь читать Лукреция и кричать «аллилуйя», можешь рассуждать о лесах в семнадцатом веке. Меня все это не колышет. Интересуют только люди.
— Помнишь картину Кифера? Лес, ты видишь только снег и деревья, красные пятна и имена немецких поэтов, написанные поверх белым? Гёльдерлин, Рильке, Фихте, Клейст. Это лучшее произведение всего послевоенного времени, а может, и всего прошлого века. Что оно изображает? Лес. О чем оно? Так это же про Аушвиц. А в чем тут связь? Оно вообще не про идеи, оно сразу проникает в глубины культуры, мыслями его выразить невозможно.
— Ты посмотрел «Шоа»?
— Нет.
— Лес, лес, лес. И лица. Лес, газ и лица.
— Картина называется «Вар», это римский полководец, если я правильно помню. Проиграл в Германии большое сражение. То есть линия тянется от семидесятых годов двадцатого века к Тациту. Шама прослеживает ее в «Лесе». Это в «Ландшафте и памяти», помнишь, я ее читал. Мы могли бы добавить сюда Одина, который вешается на дереве. Может, он его и добавил, я не помню. Но это в «Лесе».
— Я понимаю, куда ты клонишь.
— У Лукреция я читаю о роскоши мира. А это ведь барочная мысль, роскошь мира. Она умерла вместе с барокко. Внимание к вещам. Их физике. К зверям. Деревьям. Птицам. Ты недоволен, что исчезло действие. А я недоволен, что исчез мир. У нас от него остались только картинки. Мы ориентируемся на них. Но что такое апокалипсис сегодня? Деревья, которые вырубают в Южной Америке. Таяние льдов, подъем уровня воды. Если ты пишешь, чтобы вернуть смысл, я пишу, чтобы вернуть сам мир. Не мир, что окружает меня сейчас. Не социальный аспект. А как раз кунсткамеры барокко. Кабинеты диковин. И тот мир, который кроется в деревьях Кифера. Это искусство. И ничего больше.
— Картинка?
— Ты меня поймал. Картинка, да.
В дверь постучали.
— Я перезвоню, — сказал я и положил трубку. — Входи!
Линда открыла дверь.
— Ты разговариваешь по телефону? Я хотела только сказать, что пойду приму ванну. Ты не мог бы слушать, не проснулся ли кто? В смысле не сидеть в наушниках?
— Конечно! А потом ты пойдешь спать?
Она кивнула.
— Я тоже приду.
— Хорошо, — сказала она и улыбнулась, закрыла дверь.
Я снова позвонил Гейру.
— Ни черта я не знаю, короче, — сказал я и вздохнул.
— И я, — сказал он.
— Что делал вечером?
— Слушал блюзы. Получил сегодня по почте десять новых дисков. И заказал тринадцать, четырнадцать, пятнадцать новых.
— Ты больной.
— Нет, я не больной… Мама сегодня умерла.
— Что ты говоришь?!
— Умерла во сне. Зато теперь можно уже не бояться. Непонятно, правда, что в этом хорошего… Но папа раздавлен. И Одд Стейнар, естественно. Мы полетим туда на днях. Похороны через неделю. Ты вроде собирался в Сёрланн в эти дни?
— Через десять дней, я только что заказал билет.
— Может, увидимся. Думаю, мы будем еще там. Мы наверняка останемся на несколько дней.
Мы замолчали.
— Чего ты сразу не сказал? — спросил я. — Мы с тобой разговаривали полчаса, наверно. Хотел показать, что все как всегда?
— Нет. О нет. Я не бравирую, нет, просто не хочу в это погружаться. И когда я с тобой разговариваю, оно как-то отодвигается. Только поэтому и молчал. О чем тут говорить? Разговоры не помогут, сам понимаешь. И так же с блюзом. Просто способ сбежать. Не то чтобы я так переживал. Но это тоже переживание, мне кажется.
— Верно.
Когда мы разъединились, я вышел в коридор между кухней и гостиной, взял яблоко, стоя грыз его и смотрел на кухню, из которой все вышелушили. Голая стена, у которой прежде стоял кухонный гарнитур, длинные планки, приставленные к ней, пыльный пол, инструменты и провода, какие-то упакованные в пластик детали для монтажа. Ремонт продолжится еще две недели. Мы хотели только поставить посудомойку, но ее не получалось вписать в старый гарнитур, и столяр сказал, что проще поменять все целиком; так и порешили. Хозяин квартиры все оплатил.
Голос заставил меня повернуть голову.
Вроде из детской?
Я пошел заглянул к девочкам. Обе спали. Хейди на верхней кровати, положив ноги на подушку, а голову на скомканное одеяло, а Ванья на нижней, тоже поверх одеяла, разметав руки и ноги, так что получился крест. Она повернула голову на другую сторону и тут же обратно.
Карл Уве Кнаусгор пишет о своей жизни с болезненной честностью. Он пишет о своем детстве и подростковых годах, об увлечении рок-музыкой, об отношениях с любящей, но практически невидимой матерью – и отстраненным, непредсказуемым отцом, а также о горе и ярости, вызванных его смертью. Когда Кнаусгор сам становится отцом, ему приходится искать баланс между заботой о своей семьей – и своими литературными амбициями. Цикл «Моя борьба» – универсальная история сражений, больших и малых, которые присутствуют в жизни любого человека.
Стремясь представить литературы четырех стран одновременно и как можно шире, и полнее, составители в этом разделе предлагают вниманию читателя smakebit — «отрывок на пробу», который даст возможность составить мнение о Карле Уве Кнаусгорде, Ингер Кристенсен и Йенсе Блендструпе — писателях разных, самобытных и ярких.
«Детство» — третья часть автобиографического цикла «Моя борьба» классика современной норвежской литературы Карла Уве Кнаусгора. Писатель обращается к своим самым ранним воспоминаниям, часто фрагментарным, но всегда ярким и эмоционально насыщенным, отражающим остроту впечатлений и переживаний ребенка при столкновении с окружающим миром. С расстояния прожитых лет он наблюдает за тем, как формировалось его внутреннее «я», как он учился осознавать себя личностью. Переезд на остров Трумейя, начальная школа, уличные игры, первая обида, первая утрата… «Детство» — это эмоционально окрашенное размышление о взрослении, представленное в виде почти осязаемых картин, оживающих в памяти автора.
Четвертая книга монументального автобиографического цикла Карла Уве Кнаусгора «Моя борьба» рассказывает о юности главного героя и начале его писательского пути. Карлу Уве восемнадцать, он только что окончил гимназию, но получать высшее образование не намерен. Он хочет писать. В голове клубится множество замыслов, они так и рвутся на бумагу. Но, чтобы посвятить себя этому занятию, нужны деньги и свободное время. Он устраивается школьным учителем в маленькую рыбацкую деревню на севере Норвегии. Работа не очень ему нравится, деревенская атмосфера — еще меньше.
Есть люди, которые расстаются с детством навсегда: однажды вдруг становятся серьезными-важными, перестают верить в чудеса и сказки. А есть такие, как Тимоте де Фомбель: они умеют возвращаться из обыденности в Нарнию, Швамбранию и Нетландию собственного детства. Первых и вторых объединяет одно: ни те, ни другие не могут вспомнить, когда они свою личную волшебную страну покинули. Новая автобиографическая книга французского писателя насыщена образами, мелодиями и запахами – да-да, запахами: загородного домика, летнего сада, старины – их все почти физически ощущаешь при чтении.
«Человек на балконе» — первая книга казахстанского блогера Ержана Рашева. В ней он рассказывает о своем возвращении на родину после учебы и работы за границей, о безрассудной молодости, о встрече с супругой Джулианой, которой и посвящена книга. Каждый воспримет ее по-разному — кто-то узнает в герое Ержана Рашева себя, кто-то откроет другой Алматы и его жителей. Но главное, что эта книга — о нас, о нашей жизни, об ошибках, которые совершает каждый и о том, как не относиться к ним слишком серьезно.
Петер Хениш (р. 1943) — австрийский писатель, историк и психолог, один из создателей литературного журнала «Веспеннест» (1969). С 1975 г. основатель, певец и автор текстов нескольких музыкальных групп. Автор полутора десятков книг, на русском языке издается впервые.Роман «Маленькая фигурка моего отца» (1975), в основе которого подлинная история отца писателя, знаменитого фоторепортера Третьего рейха, — книга о том, что мы выбираем и чего не можем выбирать, об искусстве и ремесле, о судьбе художника и маленького человека в водовороте истории XX века.
Восточная Анатолия. Место, где свято чтут традиции предков. Здесь произошло страшное – над Мерьем было совершено насилие. И что еще ужаснее – по местным законам чести девушка должна совершить самоубийство, чтобы смыть позор с семьи. Ей всего пятнадцать лет, и она хочет жить. «Бог рождает женщинами только тех, кого хочет покарать», – думает Мерьем. Ее дядя поручает своему сыну Джемалю отвезти Мерьем подальше от дома, в Стамбул, и там убить. В этой истории каждый герой столкнется с мучительным выбором: следовать традициям или здравому смыслу, покориться судьбе или до конца бороться за свое счастье.
Взглянуть на жизнь человека «нечеловеческими» глазами… Узнать, что такое «человек», и действительно ли человеческий социум идет в нужном направлении… Думаете трудно? Нет! Ведь наша жизнь — игра! Игра с юмором, иронией и безграничным интересом ко всему новому!