Любовь - [18]

Вспышка моей нервозности и страха, видимо, произвела на него неприятное впечатление. Он долго молча сидел у стола, делая вид, будто о чем-то думает, и я чувствовала, как он время от времени посматривает на меня. Я предложила ему картошки с маслом и брынзой, и он согласился. Ел он тоже молча, глядя перед собой без всякого выражения. Лицо у него было небритое, осунувшееся... Но нервы у него, должно быть, были крепкие, если он не замечал моего состояния. Впрочем, теперь я уверена, что он делал это нарочно, это был единственный способ меня успокоить — еще чуть, и я бы расплакалась. Постепенно я и в самом деле пришла в себя, руки у меня перестали дрожать, и, наверное, вид у меня стал более человеческий, потому что он взглянул на меня два-три раза и рассмеялся. Так же тихо и беззвучно, как первый раз, когда в ту новогоднюю ночь мальчики и девочки накинулись на абрикосовую водку, но не насмешливо, а ласково, и я тоже улыбнулась, даже засмеялась вслух и подошла к нему, потому что мне страшно захотелось до него дотронуться, хотя бы до его руки. Но я этого не сделала. Не от застенчивости, а просто это было бы совершенно необъяснимо. Мне хотелось до него дотронуться, но я не смела.

Сейчас мне трудно сказать, был ли Стефан настолько чуток, чтобы понять мое состояние. Если он и понял, то ничем это не показал. Поужинав, он спросил, есть ли еще комната, где бы он мог переночевать. И только тут передо мной встал вопрос, где кому спать, — я знала, что нужна квартира, но о том, как она будет использоваться, почему-то не задумывалась. Самое естественное — что люди, которым нужна квартира, будут тут спать — не приходило мне в голову. Однако я смело соврала: я все продумала, он может лечь на вторую кровать в той же комнате, потому что отапливать две комнаты невозможно. Мое предложение ничуть его не смутило, он тут же стал готовиться ко сну. Первым делом он вынул из внутреннего кармана пиджака пистолет и спросил, на какой кровати он будет спать. Я показала ему на мамину и сняла покрывало. Он сунул пистолет под подушку и снял пиджак. Я вышла. Когда я вернулась, он лежал лицом к стене и, может быть, уже спал. Я заметила, что снял он только пиджак, и сообразила, что именно так и должны спать подпольщики. Почему-то и я не стала снимать блузку, а только юбку и, не надевая ночной рубашки, юркнула под одеяло. Голым ногам сначала было холодно, но постепенно я привыкла. Вот так в родном доме я начала жить по правилам конспирации. Через некоторое время он подал голос с другой кровати. Сказал, что вошел в дом с заднего хода, пройдя дворами с улицы Обориште, его наверняка никто не видел, и я могу спать совершенно спокойно. Я сказала, что я и не волнуюсь. Еще через несколько минут он догадался пожелать мне спокойной ночи. Я ответила ему — получилось как-то очень жалобно. Он заворочался, закашлял. Потом задышал ровно и глубоко — видимо, уснул.

ГЛАВА X

На другое утро, рано-рано, Стефан незаметно исчез. То есть на самом-то деле я прекрасно видела, когда он встал, потому что всю ночь не смыкала глаз. Но я притворилась, будто сплю глубоким сном. Он тихо оделся, за какие-то секунды, и бесшумно вышел из комнаты.

Оставшись одна, я долго думала: почему он не хочет со мной разговаривать? Может, он просто такой человек — замкнутый, угрюмый и неразговорчивый? Но тут же я отбросила это предположение. Возможно и другое: законы конспирации обязывают его молчать, все роли, которые он играет, входят в эту конспиративную игру с ее железными правилами, и лучше всего относиться ко всем его странностям спокойно и помалкивать, не выдавая, что я ничего не понимаю в конспирации, чтобы не упасть совсем в его глазах. И ждать того времени, когда я стану необходима... Но чем больше я думала, тем больше склонялась к третьему варианту, самому для меня приятному: Стефан — такой же человек, как и все, да, но, кроме того, он подпольщик; жизнь его чрезвычайно трудна, он каждую минуту подвергается опасности, он должен непрерывно проявлять хладнокровие и хитроумие, а временами и жестокость, которая, вероятно, ему не свойственна, но которую он в себе воспитывает; постоянный риск изменил его характер, превратил в человека, совершающего только целесообразные поступки, человека, который отказывается от всех личных чувств и отношений, подчиняясь лишь требованиям дела; вообще это необыкновенный характер, порожденный необыкновенными обстоятельствами, — в высшей степени романтичный, возвышенный и прекрасный. И мне, обыкновенной девушке, невероятно повезло, что я знакома с таким человеком, дышу с ним одним и тем же воздухом, живу в исключительно романтической атмосфере, — ведь это дано далеко не каждому...

В таких размышлениях и переживаниях прошел этот день. Выходила я, только чтобы принести воду из пруда. Там была очередь — значит, в городе все же остались люди. В основном это были старики и старухи, которым, наверное, не к кому было уехать. Некоторые просто набивали ведра снегом — снег еще лежал под кустами в сквере. Большинство же дожидалось своей очереди у единственного места на пруду, где был сломан лед, и наполняли ведра мутной водой. Там же вертелись и собаки — тоже ждали своей очереди напиться.