Любовь - [17]

Мне попался старик, с трудом тащивший ведро с водой. Он объяснил мне, что вода есть в пруду на Докторском сквере. Я взяла ведро и отправилась туда. Прудик затянуло льдом, но у берега лед был сломан, и все собаки, кошки и люди, оставшиеся в нашем квартале, пили эту грязную воду. Я потащила обратно полное ведро, и то еще мне повезло, что мы жили в конце улицы, ближе к скверу. В комнате печка гудела вовсю. С того времени горящая печь всегда вызывает у меня ликование. Я наполнила водой две большие кастрюли и поставила их кипятить. Потом перелила воду, чтобы отделить осадок, и теперь была готова к встрече гостей — я могла бы напоить их и накормить вареной картошкой, маслом и брынзой. Именно так я и поужинала в этот первый вечер — горячей, только что сваренной картошкой, разломанной пополам, с маслом, которое быстро на ней таяло, и с душистой травкой. Если к тому же положить в рот кусочек брынзы, получается исключительное блюдо. Эти маленькие радости того времени будут жить во мне всегда, потому что именно тогда я научилась их ценить, и тот первый вечер положил для меня начало новому восприятию жизни: в этой жизни вареная картофелина, кусок брынзы и ломоть хлеба стали одновременно радостью и средством существования. Я думаю, что позже в моей жизни было слишком мало переживаний такого рода, а значит, мало самых простых и потому настоящих радостей.

При свете керосиновой лампы я долго лежала, испытывая чувство огромного удовлетворения. И это было странно, потому что я находилась в весьма неустойчивом положении и, хоть я и не сознавала, какой опасности подвергаю, попросту говоря, свою жизнь, все-таки мне было ясно, что со мной может произойти и что-то плохое. Но именно потому, что у этого плохого не было четких контуров, к тому же каждый убежден, что, попади он даже в авиационную катастрофу, все равно он как-нибудь да останется жив, да и позже я видела не раз, как смертельно раненные или безнадежные больные до последнего мгновения верили, что не умрут, — так вот благодаря этой величайшей способности человека не думать о смерти я и лежала тогда усталая и довольная собой, в радостном предвкушении завтрашнего дня. А завтрашним днем для меня был так называемый Стефан, который должен был явиться из какого-то другого мира и придать моей неясной радости конкретный характер. Таким было, откровенно говоря, мое вполне девчоночье состояние, но это совсем не значит, будто я не была способна воспринимать политическую сторону событий и делать то дело, которое я и делала позже, с необходимой для этого ненавистью. Настало время употребить и это слово, хотя я не хотела бы опережать события. Это слово может испортить мой рассказ о первом дне, проведенном со Стефаном, но оно нужно мне как грозное напоминание, хотя речь идет о еще безмятежной первой ночи моей новой жизни.

На следующий день никто не пришел. Я не смела выйти из дому, чтобы не пропустить гостя, которого с таким нетерпением ждала. Да и идти было некуда. Едва ли кто-нибудь из моих подруг остался в Софии. Кино не работали, а гулять одной по заснеженному и погруженному в туман городу было бессмысленно. Разумеется, я не исключала возможности гулять не в одиночку, а в обществе таинственного Стефана, я даже представляла себе, как мы вдвоем идем в сквер и играем в снежки, снежок попадает мне в глаз, он краснеет, а Стефан, встревоженный, суетится около меня и даже предлагает мне поцеловать глаз, чтобы все прошло, а я долго отказываюсь, но наконец соглашаюсь — только глаз! Вот такие штуки я себе напридумывала. Может быть, я несознательно сочиняла эти глупости, совершенно невозможные для человека, подобного Стефану, именно потому, что начинала бояться, что он не придет уже никогда. Стало смеркаться. Мне давно надоело чистить остывшую картошку и уныло жевать ее, уткнувшись во «Всадника без головы». Я прекрасно помню обложку этой книги — всадник, разумеется, без головы, но мне все казалось, что человек без головы не может так выглядеть, что художник допустил какую-то ошибку, а теперь я думаю, что тут нужна немалая смелость — взяться рисовать человека без головы. Но шутки шутками, а мне действительно в тот вечер было грустно и даже, помню, меня начали пугать шумы. Сперва я прислушивалась, чтобы не пропустить появления Стефана, потом ночные шорохи безлюдного города стали казаться мне страшными и таинственными, пока я не поняла, что это кошки, которым приближающаяся весна, несмотря на войну и разрушения, несла обычные заботы.

Около десяти часов, когда я читала, как этому злодею привиделся в пустынной прерии всадник без головы, в дверь комнаты постучали. Сердце у меня чуть не выпрыгнуло от испуга — кто мог войти в запертый дом, да еще так, что я не слышала! Я не отозвалась — у меня просто не было сил, — но дверь открылась, и вошел Стефан. Тогда я выкинула номер — бросилась к нему и обняла его трясущимися руками, что было, может быть, единственным случаем в истории, когда жертва искала защиты у того, кто ее напугал. Вероятно, я поставила моего конспиратора в трудное положение, заставив и его обнять меня и успокаивать. Он гладил меня по голове, подвел к постели, усадил, потом подошел к окну проверить светомаскировку, прикрутил фитиль керосиновой лампы и только тогда объяснил, что вошел с помощью «подручных средств», чтоб не стучать и не поднимать лишний шум. Под конец он счел нужным очень сухо передо мной извиниться.