Любовь к электричеству: Повесть о Леониде Красине - [68]

Неожиданно сзади кто-то сжал его руку и прямо над ухом загудел голос:

– Кончай, Илюшка! Оставь револьвер. Жить надоело?

– Колючий? – удивился Илья и тут же при виде добродушной физиономии товарища успокоился, взял себя в руки. – Ты откуда?

– А я, брат, все время за тобой шел, – смущенно пробурчал Колючий. – Боялся, что за револьвер схватишься, а ты как раз и схватился.

– Сенька, я хочу зайти к Бергам, – быстро прошептал Илья.

– Не пущу, – спокойно сказал Колючий.

– Я хочу хоть фотографический снимок достать с нее, вдруг лицо забуду, там был снимок в кабинете Павла, я помню… Сеня, Сеня, ребята Лизу моей невестой называли, а ведь я ей, Сеня, никаких еще слов-то не успел сказать, кроме политических… – Илья опустил голову.

Колючий помолчал, покашлял, потом тронул Илью за плечо.

– Пошли отсюда, парень. Там псы сидят, ждут… – Илье вновь показалось, что в глубине берговского дома пробили часы, и вновь что-то похожее на свет свечи проплыло в окне.

– Итак, мадам Кириллова, я вынужден вновь повторить надоевший нам обоим до чертиков (ха-ха-ха) вопрос. Каким образом в коробке шоколада, подаренной вам мужем, оказались взрыватели для бомб? Ну вот, вы снова молчите, сударыня…

Ехно-Егерн сокрушенно вздохнул, открыл портсигар, закурил, предложил подследственной.

– Папиросу, сударыня? Обычно марксистки курят… Вы нет? Приятное исключение!

Глумливые эти вопросы с подхихикиванием продолжались изо дня в день. Правда, следовательское рвение подполковника с каждым разом слабело. Во-первых, девчонка не говорила ни слова, просто ни слова, ни одного слова, как будто это животное Щукин вырвал у нее язык. Во-вторых, он чувствовал уже острым своим Ехно-нюхом, что акции его «в сферах» стремительно летят вверх после московской удачи и что скоро уже ему не придется тратить силы на допросы каких-то жалких пешек…

Он вышел из-за стола, прошелся по кабинету, приятно пружиня, чуть-чуть потягиваясь, взглянул на согбенную фигуру арестантки, губы его скривились от брезгливости. Щукин, Щукин, мразь эдакая…

– А Никитича вы разве не знаете? – небрежно спросил он и увидел, как чуть дрогнул затылок с тяжелой медного отлива косой. – Ну вот, вздрагиваете, сударыня. Он арестован, и Павел Берг тоже, оба сознались. Я не отрицаю, это мужественные люди… невольное уважение… да-да… Однако когда мужчина видит, что карта бита…

Спина арестантки выпрямилась, она повернулась, и Ехно-Егерн увидел то, чего он очень не любил, – страшные ее глаза.

– Ничего вы не понимаете, сударыня, – растерянно пробормотал он, прошел к столу, зашелестел бумагами. – Вот что я должен вам сообщить. Ваш супруг, кстати, он произвел на генерала наивыгоднейшее впечатление, и ваши почтенные родственники ходатайствуют о переводе вас в специальное психиатрическое медицинское учреждение для освидетельствования…

Забившись в угол переполненной камеры, спрятавшись за широкую спину своего учителя, Петунин страстно и радостно молился.

Образ божества в последнее время для него как-то расплылся, ибо наслушался впечатлительный юноша в «Чебышах» и на сходках, в отряде «Черный костер», в тюрьме и атеистов, и новохристиан, и буддистов, и магометан, и толстовцев, и иеговистов и ко всем тянулся трепетной душой. Во всяком случае, образовалось нечто хоть и расплывчатое, но грандиозное, в котором угадывались крестные муки и колыхались, словно облака, бороды великих ученых. Этому нечто и возносил сейчас Петунин благодарность за свою судьбу.

Как все сложилось! В декабрьских боях под черным флагом немало пролил Митя и вражьей, и своей кровушки, и в плен угодил, в узилище вражье, а на допросах офицеры по зубам бьют и под ложечку, сами не знают, ироды, что грех с него, Мити, снимают… а вчера… вчера…

Вчера вдруг распахнулась дверь камеры, и Митя едва не потерял сознание: на пороге стоял, рыча и отплевываясь, любимый его учитель, крестный от революции Виктор Николаевич Горизонтов, совершенно живой и гневный.

– Пятеро на одного, да? Пятеро на одного?! – орал Виктор Николаевич и бухал весомым своим кулаком в железную дверь. Митя бросился к нему по животам и задам заключенных, лежащих на полу.

– А, Митька! – обрадовался Виктор. – Весьма кстати. Ты дрался?

– С именем вашим, Виктор Николаевич, на устах…

– А где попался?

– В дом Бергов я зашел напиться. Вспомнил их клюквенный морс, Виктор Николаевич!

– Меня тоже там сцапали. Значит, засада была… Ишь ты, не ожидал я от жандармских шкур такой ловкости!

На следующий день Горизонтов вернулся с допроса очень мрачный, уселся в углу, молниеносно съел миску баланды, долго думал, наконец сказал:

– Плохо дело, Митька. Они узнали мое настоящее имя. Представляешь? Не иначе, как провокатор какой-нибудь… Англичанин Вася, Агеев-Карпов, все имена знают…

– А меня уже опознали, – кротко улыбнулся Митя. – Позавчера ротмистр нос расквасил и говорит: «Будем молчать, Огурчик, он же доблестный защитник престола Петунин?»

Горизонтов присвистнул.

– Разрешите, олд феллоу, пожать вашу мужественную. Уже вижу наши чудные тела, приплясывающие в ослепительном небе…

– Думаете, вместе повесят? – мечтательно улыбнулся Митя.

– Обязательно вместе и с барабанами, – убежденно сказал Горизонтов. – Перед войском…