Любовь императора: Франц Иосиф - [127]

   — Да обретёт она, наконец, покой, какого так страстно желала!

Обливаясь слезами, у гроба императрицы стояли и самые верные подруги — Ида Ференци и Мария Фестетич в отчаянии оттого, что в критический момент их не оказалось рядом с повелительницей.

Похороны не принадлежавшей ни к какой партии Елизаветы дают повод к недоразумению, которое внезапно озарило будущее империи. Уже в первый день попрощаться с Елизаветой приходят сотни тысяч подданных, среди них немало венгров, и они с удивлением читают надпись на гербе у гроба с её телом: «Императрица Австрии». Как, разве это всё?! Разве не носила она ещё один титул? Неужели теперь, когда вся Венгрия охвачена глубокой искренней скорбью по любимой королеве, Елизавету титулуют только императрицей Австрии?! Может быть, тем самым хотят возродить давно преданные забвению идеи эрцгерцогини Софии?! Но ничего подобного и в мыслях ни у кого не было, но в обществе этот факт расценивается иначе, а потому службу, отвечающую за соблюдение надлежащих церемоний, засыпают протестами. В первый же вечер к подписи под гербами делают добавление: «и королева Венгрии». Но на этом дело не заканчивается, и тут же следует возражение обер-ландмаршала Богемии, а затем и запросы в ведомство обер-гофмейстера, почему отсутствует приписка «и королева Богемии»? Вот где не хватает авторитета императрицы. Она наверняка бы просто сказала: «Напишите «Елизавета» и больше ничего...»

Министр-президент Венгрии барон Банфи подаёт жалобу на то, что погребальной церемонии намеренно, тенденциозно придали откровенно австрийский налёт и таким образом нарочно умалили престиж венгерской государственности. В траурной церемонии участвуют не менее восьмидесяти двух представителей высшей знати со своими свитами. Церковь капуцинов не в состоянии вместить всех, кто жаждет отдать последний долг этой благородной женщине. Неприятно однако то, что распорядитель церемонии оттеснил именно членов делегации венгерского парламента, чтобы дать дорогу траурному шествию.

   — Мы, венгры, здесь для того, чтобы похоронить нашу королеву, — ответил организаторам похорон один из участников делегации.

И оба министра-президента, министры императорского дома и обер-гофмейстер прилагают все усилия, чтобы утихомирить политические страсти, вспыхнувшие в результате этого события.

Спустя ровно месяц после покушения Луккени предстал перед судьями. На заседании суда присутствуют сорок присяжных — представителей разных профессий — электрики, архитекторы, дантисты, садовники и так далее. Судебное заседание начинается. Присутствующие хранят гробовое молчание. Наконец появляется Луккени. Тщеславный позёр, озабоченный исключительно тем, чтобы произвести впечатление на публику. Он проходит мимо скамьи, где располагаются журналисты.

   — Да, это я, — кивает он им и с улыбкой оборачивается к публике.

Похоже, он полностью удовлетворён происходящим. Когда он говорит, то все его жесты рассчитаны заранее, а слова тщательно взвешены. Он знает, что завтра утром они будут напечатаны во всех газетах мира. Когда председатель суда указывает ему на противоречия в его показаниях, на что Луккени гордо отвечает:

   — Думайте, что хотите. Я говорю правду.

   — Неужели вы ни в чём не раскаиваетесь? — спрашивает председатель.

   — Напротив.

   — Если бы это покушение не состоялось, повторили бы вы эту попытку?

   — Несомненно, — говорит Луккени и с торжествующим видом оборачивается к публике, чтобы насладиться впечатлением, которое произвели его слова. Не ограничившись этим, он шлёт воздушный поцелуй какому-то неизвестному, устроившемуся в углу зала.

С заключительным словом выступает прокурор Навацца — знаменитый юрист.

   — Этот человек, — говорит он, — принёс свою свободу в жертву той неуёмной радости, которую он сегодня демонстрирует. Он считает, что следует уничтожить всех тех, кто не имеет твёрдой профессии. Он полагает, что в этой жизни они — баловни судьбы. И этот несчастный не подозревает, что за смехом и радостью, какие встречаются во всех слоях общества, неотступно следуют слёзы... Ах, Луккени, как вы потешили собственное честолюбие. Пронзив своим напильником сердце шестидесятилетней женщины, вы совершили сенсационный поступок. Но в то же время вы оказались трусом, и степень вашей трусости тем больше, чем легче вам было поразить несчастную жертву.

Защитник Луккени не находит ничего лучшего, как заявить, что Елизавета, если бы имела возможность, просила бы снисхождения к Луккени. Суд приговорил преступника к пожизненному заключению. Когда приговор огласили, Луккени крикнул в зал:

— Да здравствует анархия! Смерть аристократам!

Убийца полагал, что его казнят. Как же он ошибался! Пошёл бы он на убийство, зная о жертве хоть что-то, если бы догадывался, как часто эта женщина, эта «богачка», эта «избранная» жаждала смерти? Быстрой, без мучений, вдали от близких людей, чтобы не причинять им страданий, не в кровати, а на благословенной Богом природе, которую она так любила... Разве не благодаря этому всё это стало реальностью, ужасной трагической реальностью? Да, Кармен Сильва оказалась права, и вполне возможно, Елизавета простила бы Луккени.