Любовь, или Пускай смеются дети - [24]

– Какое? – сказала я.

Потому что я правда не совсем ее понимала. Хотя мне очень хотелось ее понять. Очень-очень.

– Нет, ты все-таки дура. Я говорю – ты можешь пообещать мне, что не подведешь моего мужа? Он за тебя просил.

И тогда я сказала: «Конечно. Конечно, я не подведу вашего мужа. Я буду делать все, что мне скажут, и буду очень аккуратно мыть все полы. И выбрасывать все бумажки».

И она сказала: «Ну вот, молодец. Наконец поняла, что от тебя требуется. Послезавтра придешь по этому адресу в пять часов. Работать будешь по вечерам. Тебе есть с кем оставить своего мальчика?»

И дала мне бумажку.

Я говорю: «Да, да. Все в порядке. За Сережу можете не беспокоиться. Он уже очень большой».

Она говорит: «Вот и ладно».

Потом встала и пошла к двери. У самой двери обернулась.

– Да, кстати, как у него дела?

– У него все хорошо, – сказала я. – Большое спасибо.

А когда она ушла, я заплакала.

На следующий день ближе к вечеру снова пришел Шипоглаз. Я думала, что он уже улетел, поэтому немного удивилась. И еще растерялась. Потому что наверху с обеда началась пьянка, и мне снова пришлось забрать Толика к себе. Иначе бы он кричал на всю улицу.

Сережка сразу пополз к Вовкиной сумке. Он уже привык, что там должны быть конфеты. Но Вовка на этот раз не дал ему ничего. Он только смотрел, как Сережка с Толиком ползают на полу, и молчал.

А потом спросил у меня: «Он разговаривать хоть умеет?»

И я поняла, что он спрашивает не про Сережку. Потому что про Сережку он уже давно все спросил.

– Не умеет, – сказала я. – Может только кричать, когда ему страшно. Но меня узнает.

– А других? – спросил Вовка.

– Других, по-моему, нет.

Он посмотрел на Толика еще немного, а потом сел на кровать. Туда, где вчера сидела участковая.

– Ты знаешь, – сказал он. – Нам надо поговорить.

– О чем? – сказала я.

Потому что я видела, как он нервничает. И сама я тоже нервничала немного.

Он говорит: «Я завтра улетаю в Москву».

А я говорю – в Москву – это круто.

И смотрю – как бы Сережка с Толиком не перевернули его сумку. Они уже очень близко к ней подобрались.

Он говорит – нам надо что-то решать.

Я поворачиваюсь к нему, и в этот момент все, что было у него в сумке, вываливается на пол. Я бросаюсь в их сторону, но он хватает меня за руку и говорит – подожди, это неважно. Там ничего такого серьезного нет. Мне надо с тобой поговорить.

И тогда я сажусь рядом с ним на кровать. А Сережка с Толиком смеются и разбрасывают по всему полу его вещи.

Он говорит – ему нельзя здесь оставаться.

И я понимаю, что он не про Толика говорит. Потому что Толика он всего пять минут назад увидел. И, может быть, даже совсем не помнил о нем ничего.

Но я помнила.

Он говорит – короче, я все придумал. Мы с тобой поступим вот так.

А я смотрю на них – как они там возятся рядом с дверью, и думаю – только бы они не порезались чем-нибудь. Вдруг у него в сумке есть что-нибудь острое.

А он говорит – ну как? Ты согласна?

Я говорю – на что?

Он смотрит на меня и говорит – я же тебе объяснил. Ты что, разве не слушала?

Я говорю – я слушала, но просто я устала чуть-чуть. И у меня голова сегодня болит немного.

Он говорит – главное, чтобы ты подписала эту бумагу, в которой отказываешься от всяких претензий на то, что я Сережкин отец. Я узнавал у здешнего адвоката. Такую бумагу составить можно. И тогда я смогу забрать вас с собой. Снимем для вас квартиру. Однокомнатную – но ничего. Главное, что я буду помогать Сережке. Только моему отцу пока ничего говорить не надо.

Я поворачиваюсь к нему и говорю – так ты хочешь, чтобы мы поехали с тобой в Москву?

А он говорит – ну, да. Только надо сначала подписать эту бумагу. Чтобы потом в суде никаких косяков не возникло.

Я говорю – в каком суде?

Он говорит – ну вдруг ты захочешь со мной судиться. Насчет того, что я Сережкин отец.

Я смотрю на него и говорю – так ты и есть его отец.

А он говорит – я знаю. Но только это неважно.

Я говорю – как это неважно? Он же твой сын.

Он говорит – я знаю.

Потом встал, походил по комнате и говорит – короче, решай. Или ты едешь со мной в Москву, или не едешь.

А я смотрю на Сережку – как он ползает вокруг Толика, и потом на Вовку – как он посреди нашей комнаты стоит – в своей дубленке, и даже норковую шапку не снял, и потом говорю – мы уезжаем во Францию. Теперь уже совсем скоро. И Толика, наверное, с собой возьмем.

Вовка смотрел на меня, смотрел и наконец засмеялся.

Говорит – ты такая же дура, как твоя мать. Тоже с ума сошла. Проснись, ее больше нету.

Тогда я пошла на кухню и взяла там на подоконнике письмо. Отдала ему и говорю – правда, оно уже без конверта. Но все печати стоят. Сам посмотри, если не веришь.

Он прочитал письмо, и лицо у него стало другое. Как в детстве, когда он падал с велосипеда и над ним смеялись пацаны.

Мне даже стало жалко его.

Он говорит – и когда собираешься ехать?

Я говорю – не знаю еще. Надо последние вещи продать. Ну и еще кое-какие дела тут уладить.

Он говорит – понятно.

И наконец снимает свою шапку. А волосы у него под ней слиплись уже. И на висках побежал пот.

Я говорю – спасибо тебе за предложение. Может, когда-нибудь увидимся еще.

Тогда он стал собирать свои вещи. А Толик с Сережкой ползают вокруг него и сильно ему мешают. Потому что они подумали, что он с ними начал играть.