Любовь, или Мой дом - [10]

Нинон я нашел в кухне. Она пила коньяк, мрачно уставившись в угол, и, пока я ужинал, не проронила ни слова. Такой мне еще не приходилось ее видеть.

– Ксения там? – вдруг спросила она, когда я уже собрался уходить.

– Там.

– Вот сучка, – сказала Нинон.

И я голову готов дать на отсечение, если сучкой она назвала свою дочь.

После ужина я рассказал Тати о том, что удалось сделать за день, но слушала она невнимательно, была рассеянна, стряхивала пепел на ковер, чего за ней никогда не водилось, и мне показалось, что левое веко у нее подергивается. Когда я спросил об Ольге, она небрежным тоном заметила, что когда-то таких называли девушками, которые не носят шляпы. Это было в те времена, со смехом сказал я, когда приличная девушка не могла сесть в кресло, с которого только что поднялся мужчина. Но Тати было не до шуток, и она сменила тему.

Ту ночь я провел в поселке.

Года за два до того я познакомился с Варварой, милой молодой женщиной, растившей в одиночку дочь. По субботам и воскресеньям, когда собиралось много гостей, Нинон звала ее на помощь: Варвара всегда нуждалась в деньгах. Она помогала готовить, убирать, была тихой, незаметной и вскоре стала почти что своей в осорьинском доме. Поздно вечером я провожал ее до дома, мы болтали о том о сем, потом я стал иногда оставаться у Варвары на ночь. Она была не прочь выйти за меня, а мне казалось, что лучшей жены я уже не найду, но поскольку и у Варвары, и у меня был опыт неудачной супружеской жизни, мы решили не торопить события.

Так вот, в ту ночь Варвара рассказала мне, что Ольга свела с ума весь осорьинский дом. Тати в растерянности, Нинон – в гневе: Ольга осмелилась кокетничать с ее Борисом, и тот, похоже, не остался равнодушен к «этой сучке». В первую же ночь она переспала с Ильей. А вдобавок ей удалось каким-то образом очаровать Лизу, что поразило всех, даже Сироту.

Вечером во вторник я ужинал в компании Сироты, и он рассказал о ссоре между Борисом и Ильей:

– Чуть до кулаков не дошло. И все из-за нее, из-за этой: не поделили.

– Она ничего, – сказал я. – Привлекательная.

Сирота оглянулся, лег грудью на стол и прошептал, дыша на меня перегаром:

– Двухсбруйная она, доктор…

– Лесбиянка?

– С Лизой у нее это… было у них, доктор… понимаешь?

Доктором в семье Осорьиных меня называли, разумеется, в шутку, в память о деде-фельдшере, которого все на Жуковой Горе почтительно именовали доктором Постниковым.

Ночь со среды на четверг мне пришлось провести в Москве, а в ночь на пятницу я впервые лицом к лицу столкнулся с Ольгой.

Я вернулся на Жукову Гору за полночь. Не заходя к себе, пробрался в кухню и увидел Ольгу, сидевшую на высоком стуле у барной стойки, уставленной бутылками. Она выпила, закинув голову, и только после этого повернулась ко мне. На ней была шелковая маечка, едва доходившая до бедер.

– Доктор, – сказала она. – Выпьете со мной, доктор?

Не дожидаясь ответа, наполнила стаканы доверху водкой.

Я снял пальто и сел напротив. Отсюда я наконец-то мог хорошенько ее рассмотреть.

Нет, она не была красавицей: чуть приплюснутый нос, выступающая нижняя губа, раскосые глаза, слишком большая грудь и слишком широкие бедра. Тем не менее при взгляде на нее сразу возникала мысль об идеальной женщине. А главное – она была естественной. С первого взгляда было ясно, что красится она лет с двенадцати, знает, чем замазать синяк под глазом и что делать, если парень забыл о презервативе. И с первого звука было ясно, что ее словарный запас, конечно, побольше, чем у беспризорника, но не богаче, чем у базарной торговки. Но она и не пыталась этого скрывать. Она вела себя так же естественно, как собака, грызущая кость. И вдобавок – вся она как будто светилась. Это дар Божий, дар природы, наследственность – как угодно, но ее тело светилось, взгляд завораживал, а голос вызывал дрожь.

– Как вам тут? – спросил я, чтобы разрядить затянувшуюся паузу.

– Как в сказке, – сказала она. – Страшно, как в сказке.

– Страшно?

– Ну не знаю… они все тут такие важные, а я кто? Нет никто и звать никак.

– Но почему страшно-то?

Она вздохнула.

– Войти-то я вошла, доктор, а как отсюда выйти – не знаю. Спокойной ночи.

Поцеловала меня в висок и вышла, обдав невероятным звериным запахом своего тела.

Я вспомнил эти ее слова, когда вечером в пятницу вернулся на Жукову Гору, толкнул дверь и увидел в холле Сироту, который тряс школьным колокольчиком, возвышаясь над голой и мертвой Ольгой, лежавшей ничком на полу.

В ту пятницу я наконец завершил дела, связанные с изданием четырехтомника Николая Осорьина, и возвращался на Жукову Гору с сигнальным экземпляром первого тома в портфеле.

Стояли сильные морозы, над Москвой поднимались густые столбы пара и дыма, фонари и звезды пылали каким-то особенно ярким светом.

Такси остановилось у въезда в поселок, и мне пришлось бежать вприпрыжку – в гору мимо черных домов, окруженных черными елями, по твердому, как асфальт, снегу, который на каждый шаг отзывался даже не скрипом – отчаянным писком.

Помню, я представлял себе, как обрадуется Тати и как мы с ней выпьем по такому случаю по рюмочке коньяку, который так хорошо согревает промерзшего мужчину…