Любовь и Тьма - [32]

Со временем сыновья перестали принимать всерьез профессора Леаля, их заботило одно: лишь бы отец не натворил глупостей. В детстве они должны были ему помогать — и это случалось не раз, — но, повзрослев, они оставили в покое отца с его речами, а к стоявшей в кухне типографии больше не притрагивались и прекратили посещать политические собрания. После советского вторжения в Венгрию в 1956 году не вернулся в партию и отец: разочарование едва не стоило ему жизни. На несколько дней он впал в состояние глубокой депрессии, но вскоре вера в судьбу человечества вернулась к нему вновь, что позволило ему смириться с гложущими душу сомнениями. Не отказываясь от идеалов справедливости и равенства, он решил, что первейшим правом человека является свобода, и снял со стен в гостиной портреты Ленина и Маркса, а повесил Михаила Бакунина «С этого дня я — анархист», — заявил он. Но поскольку никто из сыновей не знал, что это такое, некоторое время думали, что речь идет о какой-то религиозной секте или группе тронутых умом. Эта вышедшая из моды идеология — ее стерли с лица земли послевоенные годы — мало их беспокоила Они говорили отцу, что он единственный анархист в стране и, наверное, были правы. После военного переворота, оберегая его от собственной экспансивности, Франсиско снял с типографского станка важную деталь: нужно было во чтобы то ни стало помешать отцу распечатывать собственное мнение и распространять его по городу, как он делал это раньше. Позже Хосе удалось его убедить, что лучше вообще отделаться от этой бесполезной рухляди. Так и сделали: Хосе увез типографию к себе в городок, где после ремонта и смазки ее использовали для распечатки школьных материалов днем и для подпольных листовок — ночью. Эта счастливая предосторожность спасла профессора Леаля, когда полиция устроила облаву, обыскивая в квартале дом за домом. Было бы трудно найти объяснение тому, что на кухне оказалась типография. Сыновья пытались серьезно говорить с отцом и объяснить ему, что одиночные и безрассудные действия принесут делу демократии больше вреда, чем пользы. Но стоило потерять бдительность, как он снова движимый своими пылкими идеалами, оказывался на волоске от опасности.

— Будь осторожен, папа, — умоляли его сыновья, узнав о лозунгах против Военной Хунты, — он выкрикивал их с балкона почтамта.

— Я слишком стар, чтобы ходить, поджав хвост, — спокойно парировал профессор.

— Если с тобой что-нибудь случится, я суну голову в камин и умру от удушья, — тихо предупреждала Хильда с половником в руке. Подозревая, что жена может привести эту угрозу в исполнение, он старался соблюдать осторожность, но она всегда была минимальна и, как правило, несерьезна.

Хильда тоже воевала с диктатурой, но своими, особыми средствами. Ее действия были направлены непосредственно на Генерала одержимого, как она считала самим воплощением зла — Сатаной. По ее мнению, диктатора можно свергнуть с помощью систематических молитв и веры, поставленной на службу этому делу; с этой целью она два раза в неделю посещала мистические сходки. Там она встречалась с такими же, как она, сострадательными и твердыми в своей решимости покончить с тираном людьми; число единомышленников росло. Это было национальное движение одновременного моления. В назначенный день, в один и тот же час, все верующие — во всех городах страны, в самых отдаленных селах, в забытых Богом деревнях, в тюрьмах и даже на кораблях, в открытом море, — все они должны были совершить гигантское духовное усилие. Высвобожденная таким образом энергия будет направлена на Генерала и его приверженцев и раздавит их Хосе был не согласен с этим опасным и теологически ошибочным бредом, но Франсиско не исключал возможности, что это необычное средство может принести хороший результат: внушение творит чудеса, а если Генерал вдруг узнает об этом великолепном оружии, направленном на его уничтожение, его, быть может, хватит удар и он уйдет в мир иной. Он сравнивал действия матери со странными явлениями, происходившими в доме семьи Ранкилео, и пришел к выводу, что в пору репрессий возникают самые фантастические решения иных запутанных вопросов.

— Оставь эти молитвы, Хильда, а займись лучше буддизмом: у него более научная база, — шутил профессор Леаль.

Семья так подшучивала над ней, что она стала ходить на сходки в спортивных брюках и кедах, пряча молитвенник под одеждой. Решила побегать трусцой по парку, объясняла она, по-прежнему упорствуя в своей неблагодарной задаче — бороться с властями силой молитвы.

За столом Леалей Ирэне по-прежнему внимательно слушала хозяина дома, попав под очарование его звонкого испанского выговора,[38] не изменившегося за долгие годы жизни в Латинской Америке. Наблюдая за его страстной жестикуляцией, блестящими глазами и движениями, подкрепляющими высказывание, она словно перенеслась в прошлый век: в темный подвал анархистов, где изготовлялись примитивные бомбы для подрыва царской кареты на пути ее следования. Франсиско и Хосе в это время разговаривали между собой об изнасиловании девочки, онемевшей впоследствии; Хильда с невесткой занимались ужином и ребятами. Хавьер ел очень мало и в разговоре не участвовал. Уже более года он был без работы; за это время характер его изменился: стал мрачным и невеселым. Привыкнув к его молчанию, безразличному взгляду, к неряшливой бороде, семья оставила его в покое и не надоедала проявлениями участия и заботы, тем более что они не раз Хавьером отвергались. Только Хильда по-прежнему тревожилась о нем, спрашивала всякий раз: о чем задумался, сынок?