Любовь и Тьма - [30]

Хильда вошла в столовую с дымящимся подносом, и все хором приветствовали ее появление.

— Требуха! — вздохнул, не сомневаясь, Франсиско: этот запах томата и лаврового листа он узнал бы и на дне моря.

— Ненавижу требуху! Она как полотенце! — заныл кто-то из детей. Пока мать с помощью невестки раскладывала еду по тарелкам, Франсиско, взяв кусок хлеба, намазал его аппетитным соусом и поднес ко рту. Только один Хавьер, казалось, не участвовал в общем оживлении. С отсутствующим видом старший брат молча крутил в руках бечевку. В последнее время он развлекался завязыванием узлов: морские, рыбацкие, ковбойские, гужевые, седловые, стремянные, крюковые, ключевые и вантовые, — он то завязывал, то развязывал их с каким-то непостижимым упорством. Сначала его дети наблюдали за этим как зачарованные, но потом научились сами, и их интерес к веревке постепенно угас. Они привыкли видеть отца, постоянно поглощенного этим навязчивым занятием: его дурная привычка никому не мешала Только жена жаловалась: ей приходилось терпеть грубые от натертых мозолей руки мужа и эту проклятую веревку, свернувшуюся у кровати ночью, как домашняя змея.

— Требуха мне не нравится! — повторил ребенок.

— Тогда ешь сардины, — посоветовала бабушка.

— Нет, они — с глазами!

Священник стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнула посуда. Все замерли.

— Хватит! Будешь есть то, что дадут. Тебе известно, сколько людей за день обходятся лишь чашкой чаю и краюхой черствого хлеба? В моем квартале дети падают в обморок от голода прямо в школе! — воскликнул Хосе.

Хильда умоляюще дотронулась до руки Хосе, пытаясь успокоить его, чтобы обойтись без упоминания о голодных в его приходе, ведь так можно испортить семейный ужин, а у отца опять заболит печень. Смутившись от собственного гнева, Хосе опустил голову. Многолетний опыт так и не погасил его вспыльчивость и одержимость идеей всеобщего равенства Ирэне разрядила обстановку, предложив тост за жаркое, и все подхватили ее слова, восхваляя его запах, вкус и мягкость, но, прежде всего, его пролетарское происхождение.

— Жаль, что у Неруды нет оды о требухе,[36] — заметил Франсиско.

— Зато есть о соусе из морского угря. Хотите послушать? — радостно вызвался отец. Но под громкие возгласы неодобрения был вынужден умолкнуть.

Подобные насмешки у профессора Леаля обиды уже не вызывали. Его сыновья выросли под декламацию и чтение вслух классической литературы, но только младший разделял его экзальтированную страсть. У Франсиско был не такой буйный, как у отца, темперамент: он предпочитал воспитывать свои вкусы упорядоченным чтением и втайне писал стихи. Отцу же он уступал право открытой декламации, когда душе угодно. Однако старшие сыновья и внуки уже не могли это выносить. Только Хильда иногда вечером, в минуту особой душевной близости, просила почитать стихи. Тогда, отложив в сторону вязание, она внимательно вслушивалась в слова с тем же выражением восхищения, что и при первой их встрече, невольно ведя в уме счет длинной веренице лет, прожитых в любви с этим мужчиной. Когда в Испании вспыхнула гражданская война, они были молоды и влюблены друг в друга Несмотря на то что профессор Леаль считал войну явлением отрицательным, он ушел на фронт воевать на стороне республиканцев. Безропотно и бесповоротно закрыв дверь своего жилища, его жена с узлом одежды следовала за ним из деревни в деревню. Им хотелось, чтобы победа, поражение или смерть застали их вместе. Двумя годами позже, осенью, в наспех сооруженном укрытии среди развалин монастырской обители она родила своего старшего сына Только три недели спустя отец смог взять на руки младенца. Под Рождество, в декабре этого же года, в убежище, где укрывалась Хильда с ребенком, попала бомба Незадолго до взрыва, услышав грохот, она успела положить ребенка в подол и, сложившись над ним, как перочинный ножик, закрыла его своим телом: потолок затрещал, и она оказалась под обрушившимися обломками, — но ребенок был спасен. Когда их извлекли из-под груды обломков, на ребенке не было ни царапины, а у матери же был проломлен череп и сломана рука На некоторое время муж потерял ее из виду, но вскоре, после долгих поисков, нашел в одном из полевых госпиталей, где она лежала с младенцем у груди, но в крайне истощенном состоянии, с полностью утраченной памятью: без имени, без прошлого, без будущего. Когда война закончилась, профессор Леаль решил уехать во Францию, но взять больную жену из приюта, где она выздоравливала, ему не позволили. Тогда ночью он вынужден был ее выкрасть. Положив жену с ребенком — ей с трудом удавалось держать его здоровой рукой — на сколоченную из толстых досок четырехколесную повозку, он привязал их покрывалом к настилу и поволок по этим похожим на кошмарный сон дорогам, ведущим в изгнание. Когда пересекали границу, жена его еще не узнавала она что-то напевала младенцу — и это был единственный признак пробудившегося сознания. Без денег и друзей, прихрамывая из-за пулевого ранения в бедро, он упрямо шел вперед; даже хромота не могла замедлить его шаг, ибо речь шла о спасении его близких Единственным предметом его личной собственности была старая, доставшаяся в наследство от отца, логарифмическая линейка, которая служила ему при строительстве зданий и разметке окопов на поле боя. По ту сторону границы нескончаемый поток побежденных поджидала французская полиция. Мужчин отделили от женщин, арестовали и увели.