Любовь и сон - [33]

— Что это?

— Наверное, та самая саламандра.

— Мой дедушка однажды видел саламандру. Прямо за церковью.

— Я тоже видел. В лесу.

— Я не о тех красненьких. Я о духе.

— Ну да, — сказал Пирс.

— Это был дурашливый дух. Дедушка задал ему вопрос, а он стал его морочить.

— Да ну?

— Потом он показал свою силу и не поддался дедушке. Было это той ночью, когда лес заполыхал. Давай другую страницу.

Пирс перешел к другим богам. Гермес в крылатой строительной каске и сандалиях «Кедс»,[105] очень похожий на фигурку с задней обложки телефонной книги: человечек несет по телеграфной линии цветы. И больше ничего.

— Страна Голопопия, — уважительно произнесла Бобби. — Ну ваще.

— Ну, — начал Пирс, однако Бобби вскочила и метнулась в свою постель, услышав то, чего он не услышал: чьи-то шаги в переходе.

Когда Винни вошла, Бобби как раз успела укутаться до подбородка в одеяла Бёрд. Винни несла им завтрак; наряд — нью-йоркский костюм (так его мысленно называл Пирс) и осенняя шляпа из лисье-рыжего плюша с фазаньим пером — был дополнен воскресным макияжем, в том числе духами, которые Пирс вдохнул, когда она ставила на его прикроватный столик тосты.

— Сэм считает, тебе сегодня лучше не ходить на мессу, — сказала она. — Полежи в постели. Ладно?

Пирс торжественно кивнул.

— Тебе что-нибудь понадобится?

— Нет.

Винни помедлила у кровати Бобби, тоже спросила, не нужно ли ей чего-нибудь, получила ожидаемый ответ (было очевидно, что любой другой поставил бы ее в тупик) и высказала предположение, что вскоре явится отец, ее проведать.

— Никакой не отец.

— Хорошо, мистер Шафто. Миссис Калтон нам говорила…

— Он не мой отец.

— Хорошо. — Винни не хотелось в это углубляться. — Мы скоро вернемся. Отдыхай.

Она тихонько притворила за собой дверь.

Бобби и Пирс долгое время молча прислушивались, как суетится семейство, садясь в машину, как кто-то вернулся в дом за забытой вещью, как завелся мотор, скрипнула передача, и наконец все стихло. Еще мгновение Пирс лежал неподвижно, глубоко, на пределе терпения ощущая мир и покой пустого дома и то, что пропускает мессу; покой этот, как пламя в его груди, нес в себе невероятные возможности.

На сей раз Пирс выбрался из кровати; книгу в темном переплете он прихватил с собой.

— Это твоя мама?

— Да.

— А им она не мать.

— Их мама умерла.

— А где твой папа?

— В Бруклине, в Нью-Йорке. Она выбралась из-под одеял.

— Покажи.

— Это было очень давно. В Старом Свете.

Пирс открыл книгу на простынях в ее кровати: страна Голопопия.

— Давай, — сказала Бобби.

Винни сейчас, должно быть, преклонила колени, ожидая причастия; вынимает четки, чтобы заполнить время до начала представления (так всегда казалось Пирсу, когда он вглядывался в ее лицо); бледно-янтарные четки, похожие на глицериновые леденцы от кашля.

— Гляди-ка, — сказала Бобби. — Что это с ним?

— Не знаю. Так получается.

— Хоть шляпу вешай.

— Можешь его потрогать. Если хочется.

Бобби потрогала, осторожно, одним пальцем. Сама она оставалась прикрытой, маленькие пальчики изящно лежали на холмике, как у матери-Венеры на следующей странице словаря. Когда он мягко потянул ее за руку, она со смехом полуотвернулась, потом снова откинулась на подушку и вытянулась, радостная, руки за головой; хотя круглые коленки по-прежнему плотно сведены.

— Можешь ее поцеловать. Если хочется.

Скорее всего, это было сказано ради смеха, без расчета на согласие — Бобби любила так над ним подшучивать; быть может, она удивилась, когда он принял вызов. Лобызание. Подалось, хотя на вид выпуклость твердая; лихорадочный жар еще есть; запах будет вспоминаться не часто, но полностью не забудется — не такой, отдающий морем, как у взрослых женщин, которых тоже будет иной раз удивлять его готовность.

Восьми-девятилетние камберлендские девочки в те дни либо знали о сексе все, либо не знали ничего. Бобби не знала ничего — ничего, кроме двух-трех скабрезных словечек, Пирсу же не были известны даже и они; когда его мать обнаружила, что все ее представления на самом деле неправильны, она решила, что этот предмет словами не опишешь, а потому и не пыталась. И вот Пирс и Бобби по большей части просто лежали рядом, целомудренно, как рыцарь и дама в постели, разделенной мечом;[106] они познавали упоительный восторг взгляда и прикосновения, восторг этот был познанием, тем самым, которое змей принес Адаму и Еве, тем самым, которым упивались офиты: они познали свою наготу.

— Твой дедушка приехал! — выкрикнула Бёрд у двери бунгало (Пирс с Бобби разошлись обратно по своим кроватям и пристойно укрылись одеялами). — Он уже здесь!

Бёрд всмотрелась в лицо Бобби, любопытствуя, как та примет эту новость, но ничего на нем не прочла; единственно, впервые она показалась чужой, неуместной в кровати Бёрд и в их доме, мимолетной гостьей, которая уже уходит.

Глава девятая

Волосы его стояли торчком, густые и черные, без старческой седины, но лицо избороздили морщины до того глубокие, что их можно было принять за жуткие шрамы: они пересекали щеки, лоб — мало того, разбегались от бровей и глаз. Прибыл он в пикапе, который вел кто-то другой, — когда Флойд вышел и двинулся к крыльцу, водитель остался в машине.