Любовь и сон - [173]

Или никакого ветра и вправду не было — до поры, когда его благосклонно выкликала некая неимоверная добрая сила, коей позднейшие комментаторы приписали это вмешательство? Лишь когда миф о великом ветре (что принес юную британскую империю и сдул испанскую гегемонию вместе со старой историей мира) утвердился на кончиках перьев историков, он начал дуть из настоящего в прошлое, ощутимый королями, папами и послами, но незримый для моряков и кораблей.

Весь месяц май в имперском городе Праге царила великая тишина; в то время испанские корабли маневрировали в малых морях,[562] а герцог Пармский готовил десантные суда и руководил наступлением. В эти дни город казался императору прекраснее прежнего: сверкают коричневые камни, красная брусчатка — точно рубины, прозрачные под голубым сводом, воздух столь чист, что до градчанских башен доносится с нижних улиц смех счастливых горожан.

Именно в этот год падет или неузнаваемо изменится империя. Пророчества были изречены сотню лет назад (но корни их уходили еще глубже); они гласили столь ясно, сколь это возможно для предсказаний, темных по определению, о медвежатах времени, необлизанных и все еще бесформенных.[563]

Император (чей гороскоп составил Нострадамус) полагал, что большая часть пророчеств верна, но чересчур двусмысленна, как и мир, чье будущее они предсказывают. Ни в чем не было надежности, кроме как в цифрах, ибо в отношении операций с ними разумные люди могли сойтись. Католикам возбранялось это занятие, но протестанты, нанятые императором, прочесывали Откровение, Книгу Даниила, Книгу Исайи, а равно и некоторые иные, столь же священные, но не канонические: их рукописи хранились в резных сундуках сокровищницы императора.

Расчеты становились все яснее, подобно морозным узорам на стекле. Цифры в Писании намекали на эпохи, сменяющие друг друга с начала времен, и каждая подобна капле в горловине клепсидры: возникает в свой черед, набухает набухает и, достигнув степени своей полноты, падает, уступая место новой. Предыдущая эпоха в череде от сотворения мира до его конца, согласно безусловной сумме, закончилась в 1518 году, когда Мартин Лютер восстал против Папы[564] и христианский мир закружился в свободном падении. С этого времени и до Страшного суда, когда откроется Седьмая Печать и вылетит Дракон, пройдет десятью семь лет. Императору предложили самому сложить цифры. В этом не было необходимости. Все очевидно. Пятнадцать сотен и восемнадцать плюс десятижды семь лет — точное указание на сегодняшний прозрачный день; чистая небесная капля слишком набухла, чтобы держаться далее.

А монахи-капуцины, занятые собственными пророчествами, в тайных известиях называли императору иное время, отличное от того, что протаскивали ученые протестанты.

Капуцины (или особая их секта, не известная никому, кроме своих же братий) сотню лет и более того глубоко размышляли над откровением аббата Иоахима Флорского. Иоахим давно определил, что Вселенная, сотворенная Богом, троична, как и сам Господь: первая эпоха — эпоха Отца, и Закон — закон пророков, око за око и зуб за зуб;[565] вторая эпоха — Сына, начавшаяся, когда Христос умер за наши грехи и завеса в храме раздралась надвое;[566] ныне правят Церковь и Закон Любви. Последней же придет эпоха Святого Духа, когда Церковь Христова исчезнет за ненадобностью (отличная идея, полагал Рудольф); тогда не будет закона, лишь Вечный Мир, доколе звезды упадут с небес и Бог закроет этот мир навсегда.

Когда же начнется эта эпоха?

Среди иоахимитов были и такие, которые уже жили в Третьей Эпохе, закрыв свои сердца для престарелой Церкви и пустых таинств, — в душе они были свободны. Так доносили императору. Свободны.

Исповедник порицал его за то, что он слушает еретиков, но император сказал, что еретики считают не хуже добрых католиков, истины же Писания должна быть доступны для всех, даже если существует опасность ложного толкования. Он не произнес, хотя и хорошо помнил, слова своего достопочтенного отца Максимилиана, сказанные еще до того, как христианский мир распался надвое: все люди могут быть спасены собственными светочами, и турки — своим пророком, и даже дикари из Нового Света — своими спасителями, равно как мы спасены Христом. Даже незримые духи и другие силы, как представлялось императору, могут быть спасены учителями своей религии, какой бы она ни была.

Нет: они не будут спасены, они окажутся в том счастливом уголке, где никто не спасен и не проклят, ибо не судимы они будут. Слезы навернулись на глаза императора.

Замковая комната, из окна которой он смотрел на город, служила рабочей комнатой, кабинетом и убежищем. Здесь со своими помощниками (тремя монахами и недавно остриженным послушником — сейчас они терпеливо наблюдали за его медитацией) император строил и перестраивал часы, шлифовал линзы, изучал катоптрику,[567] ночи напролет измерял движение звезд. Здесь император рисовал; его дед Карл некогда склонился, чтобы подобрать кисть Тициана,[568] но Рудольф учился искусству сам и без устали (и без толку, о чем он прекрасно знал) работал над полотнами.

Он любил часы, как и все Габсбурги; Карл провел остаток жизни в горах Испании, пытаясь заставить все свои часы звонить в одно и то же время. Он любил часы, но не верил в их времяисчисление.