Любовь и Рим - [44]

– И что же?

– Нет сил жить и умереть нельзя.

– Почему нельзя?

Гречанка глубоко вздохнула и ответила, глядя на госпожу ясными сухими глазами:

– Потому что все-таки от этого не умирают.

– Ты ничего не знаешь о своем Элиаре? – помолчав, спросила Ливия.

– Ничего. Сейчас нет гладиаторских игр, стало быть, нет и надписей на колоннах. А в школу я больше не пойду.

– И все-таки ты не можешь его забыть?

– Нет. Но я и не пытаюсь это сделать.

– Ты чего-то ждешь?

– Нет, просто живу.

…Через несколько дней Ливия нашла в себе силы заняться хозяйственными делами. Взяв ключи, она обошла все владения и заглянула в каждую постройку. Она сразу увидела, что хотя в доме ее мужа заведены неплохие порядки, этому дому явно не хватает женского глаза и женской руки. Ливия тщательно осмотрела запасы шерсти, топлива, продуктов и дала рабам множество указаний, что и как лучше хранить; собственноручно купила на рынке новую посуду и разные полезные вещи, велела почистить бассейн и починить фонтан… В доме Луция было куда меньше комнат, чем в особняке Марка Ливия, и обстановка выглядела много беднее. Ливия понимала, что и ей, и рабам придется немало потрудиться, чтобы создать во внутреннем дворике такой же прелестный уголок, какой с детства радовал ее глаз в отцовском доме. Хотя, признаться, она даже не могла ответить на вопрос, скучает или нет по тому дому… Собственно, сейчас ей было все равно, где жить. И все-таки, памятуя старинную пословицу, гласящую, что два лучших дара, какие боги посылают человеку, это хорошая мать и хорошая жена, Ливия с усердием принялась за дело. Она говорила себе, что должна отблагодарить своего супруга хотя бы таким образом, отблагодарить за заботу о ней в дни ее болезни и за то, что он не тревожил ее сейчас ни вопросами, ни разговорами, предоставлял ей право побыть наедине с самою собой.

Ливия так привыкла засыпать и просыпаться одна в той самой комнате, которая считалась их супружеской спальней, что искренне удивилась и испугалась, когда Луций вошел туда поздно вечером, когда она уже собиралась погасить лампу.

– Ты? – растерянно произнесла она. – Что случилось?

– Мы так мало видимся днем, что я решил проведать тебя сейчас, – промолвил он, останавливаясь возле кровати.

– Днем у меня очень много забот, – сказала Ливия, чтобы что-то ответить.

– Ты так рьяно взялась за дела – признаться, я даже не ожидал. Конечно, я не думал, будто ты всего лишь избалованная роскошью патрицианка, и все же…

– Отец воспитывал меня в строгости, – ответила Ливия и тут же покраснела. Затем прибавила: – Хотя у меня не было матери, я обучена всему, что должна знать и уметь хозяйка дома.

Луций присел на кровать, и Ливия увидела, как изменился его взгляд. Он смотрел на нее по-хозяйски властно и в то же время настороженно. И мелькнувшая было улыбка погасла, едва он заметил, как задрожали пальцы Ливий, как, вцепившись в край одеяла, она непроизвольно потянула его на себя.

– Я предоставлю тебе полную свободу распоряжаться деньгами, рабами, домом, обещаю не принимать важных решений, не посоветовавшись с тобой… Я не позволю одного: пренебрегать мною и моими желаниями! – сухо произнес он.

Ливия молчала. Все оказалось сложнее, чем она думала. И главное, было некуда отступать. Теперь ей осталось перейти ту последнюю черту, о которой она говорила Гаю.

– Я помню о своем обещании, Луций.

– Надеюсь, я дал тебе достаточно времени для того, чтобы прийти в себя после болезни?

– Да. И я благодарна за это.

– Прекрасно, – сказал он.

Ливия лежала, наблюдая, как он раздевается, с таким чувством, какое, наверное, испытывала привязанная к скале Андромеда. Прежде она видела Луция в достаточно плотной, к тому же спадающей складками одежде, а теперь он предстал перед нею таким, каким его создала природа: высоким и худощавым, с чуть согнутыми плечами и бледным, точно выцветшим оттенком кожи. Гай был совсем другим.

«Но Гай предпочел бегство, – безжалостно напомнила себе Ливия. – Так пусть то, что сейчас случится, послужит наказанием не только мне».

Сначала тело Ливий изогнулось, точно прикосновения Луция разбудили в нем какую-то дремлющую боль, но она заставила себя успокоиться и позволила мужу делать все, что он хочет, а после лежала, смертельно подавленная, опустошенная, вспоминая ту горячую, таинственную, живительную страсть, какую испытывала с Гаем в его квартире в те последние, прощальные дни.

«Я никогда его не увижу, – думала Ливия, – разве только во сне. Даже если за крайними пределами отпущенной мне земной жизни светит иное, более яркое солнце, и растут вечные, прекрасные цветы, я не стану счастливей, потому что там не будет его. Именно это и называется безнадежностью».

Она так устала за день, что не заметила, как заснула. А потом потянулись бесконечные дни, плавно перетекающие один в другой, дни, полные скрытого беспокойства, мутные, как талая вода.

«Зима», – говорила себе Ливия. Она редко покидала пределы дома и сада, разве что в случае крайней необходимости, в основном потому что до сих пор чувствовала себя неловко, идя по улицам в длинной волочившейся по земле белой столе с короткими рукавами и поясом и прикрывавшей голову палле. Хотя стояли ненастные ветреные дни, когда падал быстро тающий и оттого превращавший дороги в грязное месиво снег и большинство граждан предпочитало скрываться под защитой портиков, Ливий казалось, что все станут смотреть только на нее и начнут строить разные догадки. Римляне странные люди: вроде бы каждый, ни на кого не глядя, идет по своим делам, и в то же время видит и подмечает все, что творится вокруг. А потом рождаются слухи, сплетни…