Любовь и память - [153]

В столовой их угостили рыбьим супом, заправленным сушеным картофелем, кусочком горбуши и пшенной кашей. После обеда Пулькин сказал:

— Эге, друзья, на таких харчах жирок не завяжется. Это вам не курсантский паек. Да-а, не все коту масленица… — На его слова никто из друзей не отозвался. — Ну, это полбеды, — продолжал Геннадий после небольшой паузы. — Но что же получается? Ехали на флот, а завтра придется влезать в армейскую форму? Я тут мимоходом спросил одного, он говорит, что месяц тому назад весь полк переобмундировали, из морской одежды теперь только тельняшку выдают. Что бы это значило?

— А ты такой недогадливый? — спросил Мещеряков. — Армейская форма не так демаскирует на суше, как морская. Вот и получается, что в ближайшее время жди ухудшения обстановки.

— Я об этом и не подумал, — удивленно посмотрел на Мещерякова Геннадий и тут же сострил: — Ты, Костя, большой стратег.

Мещеряков не ответил.

Знакомясь с новой местностью, где им предстояло нести службу, друзья долго бродили окраинами военного городка, побывали даже на берегу бухты Тихой.

Поздно вечером, уже лежа в постели, Пулькин, взглянув на свои наручные часы, включил радиорепродуктор, висевший на стене. Несколько минут звучала музыка, после которой начали передавать последние известия. Сообщение Совинформбюро ничем их не порадовало. Немецкое наступление, начавшееся несколько дней тому назад у Курска, усиливалось, расширяясь к югу. Уже третий день наши войска вели тяжелые оборонительные бои, оставляя и те немногие, еще находившиеся в наших руках, города Донбасса. В начале мая пала Керчь, теперь защитникам Севастополя стало еще труднее. Долго ли продержатся там черноморцы? Украина теперь вся оккупирована врагом.

— Выключи ты его! — обратился Мещеряков к Геннадию. — Сил нет слушать.

Выключив радио, Пулькин тяжело вздохнул:

— Я уверен — на реке Дон наши остановят немца. Дальше пускать нельзя.

— А разве до Курска и Луганска можно? — раздраженно спросил Костя.

Пулькин только вздохнул в ответ.

Михайло вспомнил, что на Украине в эту пору готовятся к близкой жатве, и в его воображении возникла давняя картина: в солнечное утро они с отцом (это было еще перед коллективизацией) выезжают в степь осматривать поля и где-нибудь в балочке или в межполосье накосить немного травы для коровы: в задке воза позвякивает коса, там же лежат и грабли. Сразу же за селом раскинулись начинавшие желтеть хлеба. Где-то высоко в небесной синеве вызванивают жаворонки. И отец, и он, маленький Михайлик, босые, в полотняных штанах и рубахах, выкрашенных бузиной, сидят на возу. Настроение у обоих прекрасное. Отец причмокивает, понукая старенькую чалую кобылу. Вот-вот начнется косовица, а это означает — дождались нового хлеба и через неделю-две мать напечет белых пирожков или сварит галушки, а может быть, наготовит и вареников с красными вишнями.

Свернув с большака на наезженную колею, отец вскоре останавливает кобылу, соскакивает с передка на землю и передает вожжи ему, сыну:

— Ну-ка, подержи минутку. Вот это, Михайлик, уже наша пшеничка.

— Как же вы, тато, узнали свою нивку? — удивляется сын.

— Как узнал! Я ведь ее пахал, засевал и поливал своим потом, — улыбается отец в пышные усы. — Я ее и с завязанными глазами найду, кормилицу нашу. А сейчас — помолчи.

Улыбка исчезла с его лица, оно обрело торжественный вид. Отец, опустившись на колени, трижды перекрестился и, вознеся взоры к небу, зашептал:

— Отче наш, иже еси на небеси…

Михайло знал наизусть эту молитву — у бабушки научился, и когда, еще до поступления в школу, ходил с нею в церковь, то, стоя там на коленях, не раз, вслед за нею, повторял слова молитвы.

Закончив молитву, отец вздохнул и добавил:

— Боже, пошли хорошую погоду, отведи от моей нивки и палящий зной, и ливень с бурей-вихрем, убереги от града и полегания. Ты же видишь — семейка у меня, да жена часто болеет, а дети малые — помощники слабенькие.

В последний раз осенив себя крестом, отец встал, сорвал колосок, размял его в своих крепких ладонях, затем, пересыпая зерно с ладони на ладонь, подул, перевеивая. Пробовал зерно ногтем и на зуб и, высыпав себе в рот, начал жевать.

— Твердеют зернышки: если так пойдет, то к субботе и косу в дело пустим. — И, весело подмигнув сыну, сказал: — Смотри, сын, и мотай на ус: береги, люби и досматривай земельку, как родную мать. Хлеб — единственное наше богатство. Уродит — и продналог выплатим, и тулупчик или там сапожки справим, рубашечку или тетрадь тебе, в школу ходить. Всё от нее, от земельки нашей.

При воспоминании об этом Михайла прямо-таки в пот бросает: ведь земельку эту наши войска давно оставили, отойдя далеко на восток. А родители небось тоже надеялись, что летом наши войска вернутся и в Сухаревку…

Лесняк чувствовал, что и его товарищи тоже не спят — ворочаются с боку на бок, вздыхают.

— Ребята, знаете, что мне вспомнилось? — отозвался Пулькин. — Когда мы прошлой осенью прибыли на Волгу, меня после Либавы, да и после Ленинграда, страшно удивило, что в городе Энгельсе по вечерам светились всюду огни и на танцплощадке под духовой оркестр танцевала молодежь. Будто и войны нет, как в другую страну попал. Фронт был так далеко, и все думали, что неудачи наши вот-вот кончатся. Потом и там ввели светомаскировку, а вскоре и «юнкерсы» появились над Саратовом.