Любовь и память - [151]

Поначалу Лесняк часами не отрывался от окна — любовался, впитывал в себя красоту невиданных до сих пор пейзажей, снова и снова восхищаясь безграничностью и величием просторов родной страны. Одно дело — знать эти места по учебнику, и совсем иное — увидеть их собственными глазами. Но постепенно, нагромождаясь, новые впечатления начали его утомлять, к тому же пейзажи казались все более однообразными: степи, луга, леса, озера, небольшие реки.

Через несколько дней хлопцы затосковали, им уже не терпелось поскорее добраться к месту назначения. Но могучий Енисей, на котором стоит Красноярск, поражал своим величием и красотой. Проезжая через мост, не отводили восхищенного взора от широкого водного потока, несшегося со страшной силой, торопясь через гигантские, неохватные просторы куда-то на север, до самого Ледовитого океана.

Прогремели железные фермы моста, и Лесняк воскликнул:

— Вот это действительно река-великан! А скажи, Гена, не вспомнишь ли, чьи это слова: «На Енисее жизнь началась стоном, а кончится молодечеством, какое нам и во сне не снилось!»

Подумав немного, Пулькин смущенно пожал плечами.

Михайло удовлетворенно улыбнулся:

— Вижу, что тебе, отрок, неизвестны эти пророческие слова. А классиков, между прочим, надо знать. Так писал в своих заметках Чехов, проезжая Сибирью на Сахалин по ужасающе разбитым дорогам, на перекладных, на лодках, а кое-где и пешком — как раз в мае, пятьдесят два года назад. Сам факт поездки — это подвиг писателя, а его путевые заметки — выдающееся произведение, которое надо и очень полезно знать. А ровно через семь лет после Чехова, тоже весной, в Красноярске, направляясь к месту своей ссылки, побывал Ленин. Знамениты здешние места.

Дальше, по обеим сторонам колеи, стоял лес. Деревья вроде бы и обыкновенные, но все же более рослые — сосна, береза, пихта. На одних березах только начинали распускаться почки, на других тонкие ветви уже покрылись свежей листвой. Кое-где на буграх и лужайках зеленели травы, пестрели первые голубые, розовые и желтые цветы.

Прошел один час, потом другой, а за окном вагона стеной высились стройные — то темно-рыжие, то коричневые, то почти белые — стволы, а вверху, сквозь ажурные кроны деревьев, светилось голубое небо.

На каком-то полустанке поезд остановился. Лесняк крикнул Пулькину:

— Айда из вагона!

Они бросились к выходу, соскочили на землю. Солнце поднялось уже довольно высоко, на хлопцев повеяло теплым влажным воздухом и густым смолистым запахом хвои. Слышался тихий, ласковый щебет птиц и монотонное жужжание мошкары. Деревья словно застыли — ни одна веточка не шелохнется.

— Даже не верится, что где-то, может, совсем близко от нас разгуливают медведи, шныряют волки и дикие козы, — проговорил Михайло.

— Здесь еще и тигры водятся, — заметил Геннадий.

Как-то необычно мягко прозвучал гудок паровоза, словно и он оберегал покой жителей тайги — зверя и птицы. Лесняк и Пулькин вошли в вагон, и Михайло снова прикипел к окну, а Геннадий сел на нижнюю полку.

— Тебе что — неинтересно? — удивленно спросил Лесняк.

— Эка невидаль — лес. У нас вокруг Челябинска такие же леса. Меня отец сызмальства на охоту брал, а подростком я по ягоды с друзьями ходил. Брусники у нас — видимо-невидимо. За час-полтора полное ведро наберешь…

— А я не только моря, но и леса настоящего до сих пор не видал, — с сожалением сказал Лесняк. — Отец мой в пятнадцатом году воевал в Карпатах. Не мог нахвалиться карпатскими лесами — такая красота. Все мечтал переселиться в лесные края. У нас дома — голая степь…

— А предки твои, судя по фамилии, — лесовики, — улыбнулся Геннадий. — Лес так и тянет вас к себе.

— Все люди — выходцы из лесов, — раздумчиво высказался Михайло и снова уставился в окно.

В полдень поезд прибыл на большую станцию и долго стоял. Сбегали за кипятком, пообедали, напились чаю и подремывали, сидя на нижней полке.

До самого вечера за окном проплывала тайга, сквозь нее поезд мчался и весь следующий день.

…Утром в Иркутске хлопцы вышли из вагона, узнали у дежурного по станции, что отправиться дальше смогут лишь вечером. Погода здесь была хотя и ветреная, но солнечная, и друзья решили побродить по улицам незнакомого города. Даже здесь война давала о себе знать: на улицах было много военных, немало и инвалидов — безногих, с пустым рукавом. Друзья прошли мимо большого дома, где разместился госпиталь. Почти изо всех окон выглядывали раненые: поманило к себе солнышко, поманил теплый свежий воздух.

Лесняк и Пулькин вышли на берег полноводной Ангары, долго сидели на перевернутой вверх дном лодке. По широкой реке проплывали катера, тянувшие за собой низко сидевшие в воде баржи, большие и малые пароходы, на некоторых из них ехали — с музыкой и песнями — в новенькой форме солдаты-новобранцы.

Вернувшись на вокзал, увидели в очереди у билетной кассы Костю Мещерякова. Все трое обрадовались этой встрече и к вечеру уже вместе сидели в вагоне, за окнами которого проплывал город Иркутск. Еще не сгустились сумерки, когда друзья увидели Байкал: по нему катились огромные белогривые волны и бешено обрушивались на берег, вздымая пенистый каскад брызг. Утром, на восходе солнца, Байкал свирепствовал еще сильнее, чем накануне. По своему величию и красоте разгула могучих стихийных сил это было незабываемым зрелищем.