Любовь и память - [141]

— Посмотри, Гриша, в степь. Что ты там видишь?

Осадчий приподнялся и замер, вероятно под впечатлением увиденной картины: огромный темно-красный диск солнца нижним своим краем уже касался земли; над ним громоздились плотные, в синих полосах и прожилках, багрово-красные облака. Заснеженная степь, освещенная солнцем, тоже казалась темно-красной.

— Вся степь как окровавленная, — ответил Гриша.

— Полгода идет война, — снова послышался голос Олексы, — а сколько уже крови пролито, сколько людей наших полегло. Вот и твой первый номер ушел от нас. Теперь ты, Гриша, встал на его место. Береги свою голову. Ты молодой, еще, можно сказать, и света не повидал…

— Жаль дядьку Артема, — проговорил Осадчий. — Молчаливый, даже суровый был с виду, а на самом деле — мягкий и щедрый человек. Всегда со мной куском хлеба делился. И все мне о пулемете рассказывал: и какой у него нрав, и как бьет, и за чем надо особо следить, будто знал, что недолго уже ему воевать осталось…

— А ты думал! — сразу откликнулся Ковальский. — Человек и предчувствовать может. Таких случаев много…

Они помолчали, затем Ковальский продолжал:

— Я, Гриша, перед твоим приходом к нам знаешь о чем думал? Вот мы только что прибыли на передовую, и уже из одной нашей роты больше десяти человек простились с жизнью. Тут ничего не поделаешь — бой. А сколько таких, которые еще до подхода к передовой головы сложили? Тот погиб от случайного снаряда, залетевшего в хозроту, того снайпер взял на мушку. К нам недавно приходил солдат, цигарку у кого-то просил, о доме разговорился, как жить после войны собирается, и вдруг — бах! — нету его. А домой напишут: «Пал смертью храбрых». И правильно напишут. Ведь не виноват же он, что так вроде бы по-пустому погиб. А каждый фронтовик — это герой. Вот и позавчерашний бой. Он по существу ничего не изменил. Просто немцы проверяли нашу силу. А если бы мы сдрейфили, побежали? Втрое, а то и вдесятеро больше было бы у нас убитых. Да, о чем же я хотел? Ага, вспомнил: скажи мне, что ты считаешь в жизни самым главным, ну, какие слова… Нет, не слова, а как бы тебе сказать…

— Понятия? — подсказал Осадчий.

— Может, и понятия, — неуверенно согласился Ковальский. — Повернем вопрос так: вот ты любил девушку…

— Не надо об этом, дядько Олекса, — торопливо возразил Осадчий.

Ковальский прокашлялся, помолчал и виновато проговорил:

— Извини, Гриша… Понимаю, тебе больно. Я хотел сказать просто для примера. Извини, дружище. Я думал так: каждому хочется, чтобы любимая девушка или женщина вспоминала, помнила. И жена и дети… Чтобы письма писали, скучали, порой и поплакали. И сейчас, пока живой, и… ну, когда домой не вернешься с фронта. Вот я и подумал: а это, наверное, самое главное для человека — чтоб любили и чтоб помнили. Понимаешь, погиб человек, нет его, а в памяти людей он живет. И я тебе скажу, Гриша: после такой тяжелой, ну просто неслыханной войны каждый, кто погибнет, будет жить в сердцах людей и в их памяти. Это я тебе сущую правду говорю. Ведь ты подумай, что было бы, если б каждый из нас здесь сушил себе голову тем, как ему собственную шкуру уберечь, чтобы ее не продырявили вон те гады? Всем конец, погибель.

— Правду говорите, дядько, — согласился Осадчий. — Любовь и память — именно к этому человек стремится всем существом, и не только на войне. В мирное время человек тоже рано или поздно умирает — все смертны. Поэтому самые лучшие люди творят добрые дела на земле, чтобы сохранились их имена в памяти народа.

— Вот об этом я и хочу сказать! — радостно воскликнул Ковальский. — Мы здесь, на фронте, каким делом заняты? Фашистов бьем, палачей, гадов двуногих. Мы выгоним их с нашей земли — и потомки нас никогда не забудут.

— Вы слышали, как лейтенант рассказывал об учителе? — спросил Осадчий. — О том, которому фашисты руки отрубили?

— Ну, слышал, — ответил Ковальский.

— Старый человек, ему бы не ввязываться в такое дело, — говорил дальше Гриша. — А он песни сочинял такие, чтоб люди боролись против фашистов. И совсем недавно это было, но о нем уже песню сложили. Кто-то из наших фронтовиков написал. Ее бойцы друг другу передают в окопах.

«Дорогие мои окопные философы! — восхищенно подумал Радич. — Какое неоценимое, ни с чем не сравнимое счастье знать, сознавать, что идешь в бой рядом с такими вот людьми — простыми, до конца преданными родной земле! Это мои боевые товарищи, это братья мои!»

XI

В середине февраля пригрело солнце, и под его лучами начали оседать сугробы, вскоре на склонах холмов появились первые небольшие проталины. Веял уже теплый влажный ветерок. После обеда Лесняк вывел свой взвод за город на тактические учения. Там, на запесоченном суглинке, он обучал бойцов окапываться, бросать гранаты по деревянным макетам танков, показывал, как ориентироваться в быстро меняющейся обстановке. Увлеченный своими командирскими обязанностями, не заметил, как прошло время. Когда возвращались с учений, синие сумерки ограничивали видимость и опускались уже на окраину города. И вдруг откуда-то поплыла песня:

Повій, вітре, на Вкраїну,

Де покинув я дівчину…

Сердце Михайла так и встрепенулось. Он как раз вытаскивал из кармана носовой платок, чтобы утереть с лица пот, но рука остановилась на полпути, и сам он обмер, повернувшись лицом к степи, — послышался мягкий перестук копыт и поскрипывание подводы. Откуда и куда они едут, эти люди? Оглядывали озимые или у соседей обменивали семена, готовясь к севу?