Любовь и ненависть - [26]

— Брось ты, Марат, кривляться, — резко оборвал я его. — Всем ты обязан только себе.

— Что ж, поживем — увидим, — кисло отозвался оп.

Уехал адмирал Пряхин и увез с собой короткое полярное лето. Зачастили дожди. С полюса примчались отдохнувшие в июле ветры и не замедлили показать свою новую силу. Разбуженное ими море загудело, помрачнело, ощетинилось белой чешуей.

Должность командира базы временно исполнял начальник штаба: Инофатьев Первый задерживался.

Стояло время напряженной боевой учебы. На берегу редко приходилось бывать, хотя теперь туда и тянуло. С Маратом мы встречались часто, по службе. От прежних курсантских отношений у нас не сохранилось и следа: мы оба чувствовали себя чужими друг другу и далекими людьми. А заниматься все-таки приходилось вместе — он выходил на подводной лодке в море, я со своими «охотниками» искал его, атаковал и «уничтожал». Занятия с действующей, а не условно обозначенной подводной лодкой, как это было раньше, становились интересными, целеустремленными.

Однажды Валерка сказал мне:

— Послушай, Андрей, а ты не находишь, что у нас еще до черта упрощенчества в боевой учебе?

— Не нахожу, — ответил я в недоумении. Мне казалось, что появление у нас подводной лодки совершило целый переворот во всей боевой учебе.

— Уж больно быстро и легко мы находим «противника». В бою будет гораздо сложней, — пояснял Валерка с не присущей ему степенностью. — Полигон узок.

С ним нельзя было не согласиться. Полигон — район, в котором действовала подводная лодка, — и в самом деле не был достаточно широк. Мы уже знали, что «противник» находится именно в таком-то квадрате и за пределы его не уйдет. Так искать легко.

Это было еще до отъезда Пряхина. Я поговорил тогда с Дмитрием Федоровичем. Он долго думал, должно быть, с кем-то советовался и, наконец, издал приказ о расширении полигона. Поиск производить стало труднее, но зато намного интересней. Это решение особенно пришлось по душе Марату. Теперь он забирался куда-то в преисподнюю, где найти его было не так легко. Вообще он страшно переживал, когда его находили, атаковали и особенно когда наши бомбы накрывали цель. И как он ликовал, если ему удавалось перехитрить нас, ускользнуть из-под удара!

Марину в эти дни я видел только мельком. С заходом солнца маяк зажигал огни, и яркий светло-розовый с сиреневым переливом луч всю ночь заигрывал с морем, дразнил его, слегка касаясь волн на короткий миг, и тотчас же убегал. Так в детстве я играл солнечным зайчиком. И теперь мне иногда казалось, что это Марина, сидя на маяке, шалит мощным лучом. Когда вечером — это случалось раз в неделю — я заходил в свою необжитую холостяцкую комнату в новом, только что отстроенном доме, то, прежде чем лечь спать, гасил свет и минут тридцать стоял у окна, ловя глазами быстро бегущий родной и знакомый луч маяка.

И думал в это время почему-то об Ирочке Пряхиной, а не о Марине. Это получалось у меня как-то подсознательно, помимо моей воли. Когда я ловил себя на этом, мне становилось неловко. Я не хотел признаться, что Ирина по-прежнему сидит в моем сердце и не желает уступать места никому другому, даже Марине. И я тут ничего не могу поделать.

Днем в густой туман на острове Палтус предупреждающе выла сирена, а у скалистого мыса у входа на рейд глухо и сонливо куковал наутофон.

Однажды, когда туман рассеялся и ветер, разорвав в лохмотья и разметав во все стороны серые, мокрые облака, обнажил низкое, блеклое небо, Валерка посмотрел на высокую скалу, что лежит между причалом и маяком, и сказал:

— Опять она стоит и смотрит на корабли. Может, шпионка какая-нибудь?

Я вскинул бинокль: на скале стояла Марина. А Валерий продолжал пояснять:

— Уже в четвертый раз замечаю: когда мы уходим в море или возвращаемся в базу, она тут как тут. Будто встречает и провожает нас.

— А может, и впрямь встречает и провожает друга своего, — заметил я, пытаясь хоть таким образом рассеять его подозрения.

У меня было желание рассказать Марине о «подозрительной» девушке, но, боясь ее обидеть, я промолчал. Моими друзьями она никогда не интересовалась. Только однажды спросила будто невзначай:

— Скажи, пожалуйста, этот капитан-лейтенант со смешным именем твой приятель?

— Марат, что ли?

Она кивнула.

— Бывший приятель. А что такое?

— Ничего. Просто так. Воображала ужасный.

Она отказалась что-либо добавить к своим словам, только брови ее задвигались негодующе и беспокойно. Я не стал расспрашивать. Впрочем, на второй или третий день после этого разговора Марат ни с того ни с сего сообщил мне:

— Выписал жену.

— Для занятия вакантной должности?

— Скучно, старик. А что ты не женишься на этой чернокосой?

— Ты же мне не советовал.

— Это вообще. А на такой жениться можно: она покажет, где раки зимуют.

— Ты говоришь так, будто тебе она уже показала.

Он понял намек, но промолчал.

Я подумал тогда: а в самом деле — почему я не женюсь на Марине? Прежде я как-то старался уйти от этого вопроса, избегал давать на него ответ, потому что во мне не было его, этого твердого, определенного ответа. В Марине я видел просто друга, с которым мне приятно было поговорить, поспорить, помечтать. С ней было интересно, легко. Но всякий раз, расставшись с ней, я тотчас же забывал об этой интересной и умной девушке. Она была действительно интересной, возможно, даже красивой, но красота ее не задевала в моей душе тех струн, которые звенели лишь от одного имени — Иринка. Впрочем, когда-то, в первое время нашего знакомства с Мариной, во мне вспыхнуло нечто очень серьезное, желанное и большое и, казалось, заслонило образ Ирины. Но ненадолго. Очень скоро все улеглось, определилось и стало тем, чем было сейчас, — какими-то ровными, чисто дружескими отношениями с полным доверием и уважением друг к другу.