Любовь и Ненависть - [154]

— Я внимательно изучил вашу великую Декларацию независимости, — сказал ему Вольтер. — И должен признаться вам, что, будь мне вдвое меньше, чем теперь, я непременно уехал бы жить в вашу страну. В эту свободную страну!

Он говорил о том восхищении, которое испытывает к генералу Вашингтону[258], и тут же сочинил экспромтом пару стихотворных строчек, которые попросил отбить на золотой медали для подарка Вашингтону. Франклин, в свою очередь, попросил Вольтера благословить внука, что и сделал Вольтер, опустив ладонь мальчику на голову: «Дитя мое, я могу назвать тебе только два слова, которыми нужно жить: Бог и свобода». Никто в комнате не смог сдержать слез, когда Вольтер добавил: «Ты еще молод. Ты обязательно доживешь до таких счастливых дней».

Даже британский посол лорд Стормонт, покидавший Францию из-за начавшейся войны с Англией[259], задержал свой отъезд, чтобы повидаться с Вольтером. И Вольтер продемонстрировал всем, что может быть в равной степени великодушным и к друзьям и к врагам в данный момент.

— Ваш великий народ, — сказал Вольтер ему, — научил меня самой драгоценной добродетели, которой только может обладать человечество, — терпимости.

Приходили к нему и священники. Каждый из них стремился вернуть Вольтера в лоно Церкви. Несмотря на бдительность маркиза де Вилетта, мадам Дени и Вагниера, которые делали все, что в их силах, чтобы не допустить до Вольтера этих слуг Господних, жаждущих новых прозелитов, несколько из них все же проскользнули в его покои во время толчеи, возникшей перед дверью. Один из этих пророков, с лицом, искаженным религиозным безумством, заорал: «Покайся, грешник, покайся! Ибо пришел я к тебе, чтобы спасти твою душу для Бога!»

— Кто послал вас ко мне? — спросил Вольтер.

— Сам Бог! — торжественно заявил священнослужитель.

— В таком случае предъявите мне свои верительные грамоты! — парировал Вольтер. Пророка выпроводили под взрыв хохота. Его, однако, сменил другой священник, который заявил, что Бог с радостью простит Вольтера, если только он отречется от всех своих сочинений.

— От всех моих сочинений? — переспросил Вольтер.

— От всех! — повторил священник. — Без единого исключения!

— Не хотите ли вы сказать, что вы все их прочитали? — поинтересовался Вольтер.

— Ни одного! — взвился оскорбленный священнослужитель. — Я могу дотронуться до нечистой книги только для того, чтобы бросить ее в огонь!

— Выходит, вы заставляете меня отречься и от Библии? — бросил ему Вольтер. — Неужели вам неизвестно, что среди моих произведений есть и «Песнь Соломона», которую я перевел на французский и посвятил ее мадам де Помпадур? Неужели вы не знаете, что в моих сочинениях множество аргументов, доказывающих существование Бога и проклинающих атеистов? А известно ли вам, что я посвятил свою пьесу «Магомет» его святейшеству, испросив на сие его любезное дозволение? Выходит, мне следует отречься от Папы, Библии и от Бога? Это вы хотите сказать? И все только потому, что вы сжигаете мои книги, даже их не читая?

Среди таких священников был и некий аббат Лоррен Голтье, который служил капелланом в лечебнице для неизлечимых больных и священником в приходе Святого Сульпиция. Он, в отличие от других, не врывался в комнату Вольтера, не изрыгал хулу и проклятия и не грозил ему адом. Он просто прислал ему очень добрую, уважительную, с горячей симпатией записку, предлагая свои услуги, если в этом у него возникнет нужда.

Вольтер мысленно приберег его для того ужасного, чудовищного момента, когда ему, по выражению Генриха IV, придется сделать «опасный прыжок» в неизвестность.

Ах, если бы можно все время жить, жить вечно, постоянно работать, учиться, одерживая один триумф за другим!

— Пусть устроят мне хотя бы приличные похороны, — однажды сказал Вольтер д'Аламберу. — Я не желаю, чтобы мое тело, пусть и такое уродливое, бросили в канаву. Или же зарыли ночью в землю, как это сделали с несчастной Адриенной Лекуврёр. Как мертвую собаку.

— В таком случае тебе придется сделать то, что сделал Монтескье, — ответил д'Аламбер. — И Фонтенель. Как и множество других. Всем им в конце концов пришлось смириться со священниками. Покаяться, назвать себя грешниками, отречься от всех своих сочинений. Принять последнее причастие и помазание. Собороваться. Мы, литераторы, все это прекрасно понимаем. И простим тебя. Ведь и для нас когда-нибудь пробьет сей скорбный час.

Вольтер энергично замотал головой. Нет! Умереть в католической вере? Ладно, это он сделает. По крайней мере, попытается. Но отречься от своих сочинений? Нет, на это он никогда не пойдет.

— Их все равно будут читать, — успокоил его д'Аламбер.

— Надеюсь, — согласился с ним Вольтер, — потому что никогда не наступит такое время, когда человек перестанет бороться с фанатизмом и тиранией.

Но все равно он не откажется от своих произведений даже на смертном одре. Даже несмотря на то, что он неоднократно отрекался от них в прошлом, когда публиковал их анонимно. Да, такое происходило неоднократно. Но одно дело — лгать людям, к этому его принуждали обстоятельства. Лгать Богу — это совершенно другое.

— Я признаю только существование Творца, больше ничего, — ответил Вольтер. — Всегда, в любую секунду, жизнь для меня — это самое убедительное, самое дорогое доказательство существования Его. А что за Ним — неизвестно. И никто этого не знает.