Любовь и колбаса - [3]

В понедельник позвонил Гарри:

— Ну, как там дела с нашими любовными стишками?

— Вот, послушай, — сказала я и прочла ему вслух:

Под именем твоим судьбы моей начало,

ты ж занят сам собой. И в этом не чета мне.

Но может, раз один случится, стыд отбросив,

признать, что на пути твоем глубокий след оставить

мне не пришлось, что образ мой растаял…

А для моей звезды ты небо заменил.

Гарри ничего не ответил. По-моему, он был удивлен.

— Ты еще здесь? — спросила я.

— Боже мой, — сказал он, — неужели это ты написала?

— Нет, — сказала я, — это написал Рудольф Биндинг, но я его чуточку переделала[4].

— И дальше так делай, — сказал Гарри. — Мне наплевать, чье это: какой-нибудь Мюллер-Фруллер или этого твоего Бедига, лишь бы не было скандала из-за авторских прав, так что менять что-то надо обязательно. И постарайся, чтоб не было рифмы. В конце концов, не может же она все время думать стихами, понимаешь, о чем я. Выкинь все эти таящие образы, судьбу и прочее, надо, чтобы она просто говорила: я для тебя мгновение, а ты мне… ты… чего он там ей заменил?

— Небо, — сказала я вяло.

— Вот-вот, — сказал Гарри, — но не в прошедшем же времени, любовная история только начинается, поэтому он как раз сейчас и заменяет ей все: «ты небо заменяешь…» — как-то так. Прекрасно, я пущу это перед титрами, представляешь, она идет по школьному двору, смотрит вверх, он случайно смотрит вниз, и тут…

— И тут камера наезжает, он смотрит на нее, и мы слышим ее мысли, — сказала я.

— Точно! — закричал Гарри в трубку. — Откуда ты все это знаешь?

— Ты уже рассказывал, — сказала я, а Отто проорал из кухни:

— Спроси, сколько он заплатит! И пусть не думает, что ему все достанется даром.

— Чего ему надо? — спросил Гарри, а я сказала:

— Я закончу до завтрашнего вечера.

Весь понедельник и всю ночь я была погружена в чтение. Я окунулась в прошлое и в себе семнадцатилетней обнаружила мысли, о которых теперь совсем забыла, и чувства, которые когда-то меня обуревали; я видела себя снова худой, одетой во все черное, пускающей табачный дым кольцами, в туфлях на слишком высоких каблуках и с белым лицом, рядом со мной был мой бледный скрипач, он смотрел на меня и говорил: «Ах, принцесса, ты так молода…», а я отвечала: «Мне кажется, что я дерево, и дует весенний ветер, дерево сломается, когда начнется буря». И я переписала у Рильке:

Когда бы вырос я в стране иной,

где легче дни и где часы стройнее,

Тебе там праздник создал бы вдвойне я,

И не держал бы я Тебя рукой

То строгою, то робкой от стыда.[5]

Ничего удивительного, что он тогда меня бросил. Ах, чего бы я теперь не дала, чтобы еще раз с ним встретиться и рассказать, каково это, когда девушке семнадцать лет.

Я написала для Гарри текст, полный любовной тоски, в котором собрала свои стихи, письма и дневниковые записи разных лет. Вот как я начала:

О, мой возлюбленный, на тебя одного обращен мой взор, я пришла к тебе сквозь океаны снов, сделай так, чтобы мои крылья не разбились о твое каменное сердце. Я б хотела без конца твердить тебе только о своей любви, но ведь мы с тобой — ты да я, — мы оба знаем, что, когда слишком много говорит любовь, ах, ее уж нет. Ты для меня стал всем, а я для тебя лишь миг…

— Ни фига ж себе, — произнес Гарри взволнованно. — Каменное сердце, океаны снов, и как только вам, женщинам, приходит в голову такое? Я именно так себе это и представлял, а потом она смотрит вверх и…

— …и тут камера наезжает, — сказал Отто. — Боже мой, Дорис, неужели ты и вправду писала бедному парню такие письма?

А Гарри сказал:

— Это просто потрясающе, я бы никогда не смог такого придумать, ведь мы так мало знаем о женщинах, а это как раз то, что нужно для моего фильма. Дорис, ты гений.

Он хотел меня поцеловать, но я слегка отклонила голову и подумала: «А что ты знаешь? Что ты вообще можешь знать? Тебе никто никогда не писал таких писем и никогда не напишет, и всем твоим фильмам будет недоставать сердца. Лучи любви смогут пробиваться к твоей душе только через затемненные окна монтажных».

Теперь вкратце: уже первый фильм Гарри имел колоссальный успех — премия Гремми, «Золотая камера» в Каннах, приз евангелического жюри. Говорят, что сейчас Гарри торчит в Санта-Монике и знаком не только с Дастином Хоффманом, но даже с Клинтом Иствудом и уже успел снять фильм с Вайноной Райдер.

Я же более двадцати лет назад наблюдала за тем, как совсем юная очаровательная актриса шептала с экрана телевизора мои слова; при этом она поднимала глаза и смотрела на окно, в котором стоял учитель и задумчиво глядел вниз на школьный двор. Тут камера наезжала, а я думала: может быть, сейчас где-нибудь перед телевизором сидит мой молодой, нет, теперь уже старый скрипач, и эти слова кажутся ему знакомыми, они проникают ему в самое сердце, внутри него что-то оживает, и он… ах нет, он же не может узнать их, я ведь так и не отправила ему ни одного письма. Да и письма как такового не было — я его написала только теперь, специально для этого фильма, я соединила в нем свои собственные и чужие чувства, которые я когда-то выдавала за свои, а теперь мои слова слушают восемь миллионов зрителей. Почувствуют ли они что-нибудь? Может, посмеются? А может быть, они вновь попадут в то время, когда чувства были возвышенны и свет от них разливался повсюду, словно от полной южной луны летней ночью?