Любовь и искусство - [30]

…».

Но Серов интересен для нас и другой важной стороной своего эмпатического дарования. Художник часто любит модель особой, художнической любовью: за то, что она дает творцу возможность создать выразительный образ. Серов увлекается, вдохновляется той характеристикой, которую можно сделать на холсте. Его ученик художник Н. Ульянов вспоминает, что Серов «влюблялся» в «глазок» купчихи Морозовой, в «отшлифованную светскость» графини Орловой – во все, что давало возможность создать нечто большее, чем портрет. «Влюбляясь» в модель, художник, в сущности, влюбляется в будущий образ, который он создаст и с которым он себя идентифицирует в акте творчества.

Идентификация художника с творимым им образом происходит потому, что он любит эти образы, но особой художнической любовью. Художественный образ отличается от реальности, он более идеален, обобщен и т. д. Поэтому и чувства к нему иные, чем, например, к реальному человеку. Любовь художника не то же самое, что личная человеческая привязанность. Это, скорее, надличное чувство, поднимающее художника над миром его житейских страстей и интимных предпочтений. Например, в плане личном Ван Гог больше всех людей любил своего брата Тео. Однако он ни разу не написал его портрета, как и портретов тех женщин, которых любил (кроме Христины, служившей ему натурщицей). Как художник, он жил в мире иных чувств – более широких, менее интимных, не зависимых от превратностей личной судьбы.

Эстетическая и искусствоведческая мысль давно уже подошла к пониманию, что преобразования, осуществляемые фантазией и затрагивающие художественные чувства (в том числе и любовь), обязаны преобразованиям личности творца в целом. М. М. Бахтин, критикуя (в первой половине 20-х годов) теорию «вчувствования» Э. Гартмана, его концепцию идеальных, иллюзорных чувств в искусстве, верно отмечал, что мы никогда не переживаем по поводу образа («героя») отдельные чувства (таких не существует вообще), мы переживаем «его душевное целое»[45]. Иными словами, автор сливается, идентифицирует себя не с отдельными чувствами «героя», он идентифицирует себя с целым «героя» и сам формируется в акте творчества как целое, как особая художественная личность.

Л. С. Выготский видел важнейшую задачу при изучении художественных чувств не в исследовании эмоций, взятых в изолированном виде, но в связях, объединяющих эмоции с более «сложными психологическими системами», и с духовными системами, коей и является художественная личность творца, характеризуемая целостно – личностными состояниями перевоплощенного художника. Вливаясь в создаваемый художественный образ и любя его, художник с необходимостью вживается во все компоненты образа. Важнейшим из них является художественная форма, которую он любит и одушевляет.

О любви художников к форме как важнейшем нравственном стимуле художественной эмпатии писали многие художники. По В. Кандинскому, художественная форма привлекательна для творца потому, что «обладает своим внутренним звучанием, она – духовная сущность» с ей лишь свойственным «духовным ароматом», неизменным, как «запах розы», который мы никогда не спутаем с запахом фиалки. Гармонично организованная форма способствует развитию и «облагораживанию человеческой души». Художники стремятся найти в ней красоту линии. Врубель считает, что в основе красоты лежит форма. Не случайно К. С. Петров – Водкин писал о Врубеле, что он потрясает нас «именно претворениями сложнейшей формы, ведущими к рубежу человеческих возможностей». Разве такая форма не может быть предметом страстной влюбленности художника? По мнению того же Петрова – Водкина, Серов первым в России провел нить от Тинторетто через Рембрандта, Веласкеса, Репина до специальной пластической задачи – «разрешения формы как таковой на холсте, независимо от сюжета и предмета изображаемого». И главным объектом любви и одушевления в форме у него была линия. Художник упорно стремился к тому, чтобы именно в ней, как считает Б. В. Асафьев, сосредоточивалось все живописно – живое, чтобы она несла в себе одушевленность, образ.

К идентификации с творимым образом побуждает художника и специфичная для него любовь к художественным средствам и материалам. Например, Ван Гог был одержим страстью перебирать, пробовать, соединять различные материалы и техники, почти чувственно наслаждаясь ими. В одном из писем к брату он просит раздобыть ему черный горный мел, описывая при этом его свойства, как если бы речь шла об одушевленном существе: «У горного мела звучный глубокий тон. Я сказал бы даже, что горный мел понимает, чего я хочу, он мудро прислушивается ко мне и подчиняется…». В контексте механизма «сдвига мотива на цель», трансформацию нравственного чувства любви к человеку в специфическую художническую любовь к художественным средствам можно увидеть и в таком высказывании Ван Гога: «Любовь двух любящих надо выражать посредством бракосочетания двух дополнительных цветов, посредством смешения, а также их взаимного дополнения, через таинственную вибрацию родственных тонов». Ему близко стремление египетских художников «выразить любыми белыми линиями и чудесными пропорциями все эти неухватимые вещи – доброту, бесконечное терпение, мудрость, веселость»