Любовь и французы - [58]

«Много ли браков из всех, которые заключаются каждый день,— спросил великий проповедник Бурдалу своих многочисленных прихожан,— основаны на взаимной симпатии и уважении?» Затем он принялся живописать печальную — и кощунственную в глазах Всевышнего — участь дочерей, которыми жертвуют ради того, чтобы их старшие братья сделали карьеру, посылая в монастыри, поскольку их приданое слишком мало, чтобы можно было купить им мужей. «Жертву,— гремел Бурдалу,— приводят в храм, связанную по рукам и ногам, ее уста запечатаны страхом и почтением к отцу, которому она всегда повиновалась. Она предстает перед священником во время церемонии, блестящей для зрителей, но для главного действующего лица — погребальной...» Описание Бурдалу было столь точным, что один из прихожан, маршал Грамон, прервал его возгласом: «Боже милосердный, как же он прав!»

Мольер также критиковал браки, заключавшиеся родителями для дочерей, желания которых никогда не учитывались. В его пьесе^{117} неверная жена Жоржа Дандена говорит мужу: «А моего согласия вы спросили, прежде чем на мне жениться? А у меня вы спросили, хочу я вас или нет? Вы советовались только с моими родителями — это они пошли с вами под венец — вот им и жалуйтесь, если думаете, что вас оскорбили».

В таких условиях ухаживание свелось к простой формальности, жених и невеста мало виделись друг с другом до свадьбы. «Я только однажды видел мою невесту с тех пор, как она вышла из монастыря, где воспитывалась с четырех лет,— писал Шарль Перро,— но я в течение многих лет часто виделся с ее родителями. Они хорошо знают меня, а я — их. Поэтому я уверен, что мы все будем жить вместе в согласии и мире».

Хотя будущий канцлер д’Агессо^{118} сам занимался устройством своего брака, он не преминул объяснить, что отец «одобрил мой вкус, так как мой выбор, обусловленный склонностью в гораздо меньшей степени, нежели рассудком, пал на особу, которая приносила мне достаточное для моих нужд приданое и которую родители наделили скромностью, умом и сдержанностью щедрее, нежели мой отец наделил меня».

Свадьба аристократа была дорогостоящим мероприятием, способным поглотить до трети приданого. Вот как мадам де Се-винье в письме к дочери рассказывает о свадьбе (мадемуазель де Аувуа и сына принца де Марсильяка), с которой она пришла, едва переводя дыхание: «Что я могу сказать? Великолепие, иллюминация, собралась вся Франция — все, кто хоть что-нибудь собой представляет. Отягощенные золотыми украшениями парчовые платья, драгоценные камни, цветы, горящие жаровни, путаница карет, зажженные факелы, крики «ура!» на улицах, гости, поспешно отскакивающие, чтобы не угодить под колеса,— короче, вихрь — рассеяние — отвечаешь на комплименты, не поняв толком, что тебе сказали, задаешь вопросы, не надеясь, что тебе ответят, рассыпаешься в любезностях, сама не ведая, перед кем, путаешься ногами в чужих шлейфах... О, суета сует!..»

Брачная ночь по-прежнему оставалась наполовину публичным зрелищем. Невесту и жениха церемонно раздевали и укладывали в брачную постель, куда им, перед тем как скромно задернуть полог, подавали ночные одежды. Однако «укладывание в постель» сводилось к простой формальности, если новобрачные были детьми — а такое случалось нередко. Мадам де Севинье, рассказывая в письме о свадьбе мадемуазель де Невшатель, в тринадцать лет выданной замуж за четырнадцатилетнего герцога де Аюиня, замечает: «Поскольку они оба чрезвычайно юны, их всего на четверть часа оставили вместе, после чего полог отдернули, причем никто из гостей из комнаты не выходил».

Но детей в большинстве случаев только обручали (настоящая свадебная церемония происходила, когда девушкам было шестнадцать—восемнадцать лет). Маргарита де Сюлли ребенком была выдана замуж за Анри де Рогана, но после свадьбы новобрачных разлучили. «Если эта молодая особа, которая рождена для любви,— замечает современник-хронист,— родила ребенка раньше, нежели этого можно было ожидать, учитывая раздельное проживание супругов, то муж ее в этом не повинен, поскольку он первым выразил удивление по поводу сего события».

(В спальне не приходилось особо рассчитывать на уединение. Маршал де ла Форс, празднуя свою третью свадьбу, пригласил в брачный покой своих родственников, дабы те могли убедиться, что брак свершился.

Новобрачному было девяносто лет, и его «дурной пример», как отмечал Тальман де Рео, «побудил жениться многих пожилых людей».)

У аристократов существовал обычай на другой день после свадьбы выставлять «невесту первой ночи» на всеобщее обозрение, для чего ее вместе с компанией девиц на выданье укладывали на особую постель. Этот обычай шокировал чувствительных современников вроде Лабрюйера.

Провинциалы были не так склонны выставлять себя напоказ, даже если были аристократами. Некоторые семьи обходились даже без ритуала брачной ночи, как отмечала мадам де Севинье после визита к сельским друзьям. «Я была очарована проявленной в этом случае скромностью,— писала она.— Невесту проводили в ее комнату, где она сама разделась и легла в постель. Гости и семья разошлись по своим апартаментам. Наутро никто не вошел в спальню новобрачных; молодые встали и оделись без посторонней помощи. Никто не задавал глупых вопросов (вы знаете, как это обычно бывает: “Ты теперь — моя дочка? А ты — мой сынок?”). Никакого смущения, никаких злых шуточек. Я ни разу в жизни не видела ничего подобного».