Любовь и дружба и другие произведения - [2]

Впрочем, для того, чтобы получить удовольствие от подобных и весьма разнообразных литературных шалостей, имеются основания и более серьезные. Мистер Остен-Ли, по-видимому, счел их недостаточно серьезными для репутации своей великой родственницы, — но ведь величие и серьезность вещи разные. А между тем основания тут куда серьезнее, чем даже он мог бы желать, ибо касаются они первоосновного качества одного из самых блестящих наших литературных талантов.

В раннем творчестве Джейн Остен заложена некая психологическая загадка, даже, пожалуй, тайна, чем, быть может, и объясняется недостаточный к нему интерес. Никому, видимо, не приходило в голову, что эта женщина была не только великим писателем, но и поэтом. И, как и о всяком истинном поэте, о ней можно сказать: она была поэтом прирожденным. Собственно, более прирожденным, чем некоторые признанные поэты. Относительно многих поэтов, которые полагали, будто они воспламеняют сердца людей, законно задать вопрос: «А кто воспламенил их собственные сердца?» Такие творцы, как Колридж или Карлейль, зажгли свои факелы от пламени столь же фантастических, как и они, немецких мистиков или же мыслителей-платоников; их творчество закалялось в таких печах, где могли быть подвержены творческому горению люди, к творчеству и менее чем они склонные. Джейн же Остен никто не «воспламенял», никто не вдохновлял и не подвигал ее на то, чтобы стать гением. Она была гениальна от рождения. Ее пламя — все, какое в ней было, — вспыхнуло само по себе, подобно пламени в пещере доисторического человека, что добывал огонь, потирая одну сухую ветку о другую. Некоторые бы сказали, что у Джейн Остен ветки эти были не просто сухие, а очень сухие. Со всей же очевидностью можно утверждать одно: благодаря своему художественному таланту она возбудила интерес к тому, что под пером тысяч и тысяч было бы нестерпимо скучно. При этом в обстоятельствах ее жизни не было ничего из того, что обычно способствует формированию такого таланта. Сказать, что Джейн Остен проста, было бы, пожалуй, столь же нелепо и пошло, как и настаивать на том, что она оригинальна. Впрочем, подобные претензии высказал бы критик, не вполне понимающий, что следует иметь в виду под простотой или оригинальностью. Возможно, в данном случае больше подошло бы слово «индивидуальность». Ее дар абсолютен, судить о том, каким влияниям она подвергалась, невозможно. Ее не раз сравнивали с Шекспиром, и в этой связи вспоминается анекдот о человеке, сказавшем, что он мог бы писать, как Шекспир, «стоит только ему захотеть». Представим себе тысячу старых дев, сидящих за тысячами чайных столиков; и все они могли бы написать «Эмму», «стоило только им захотеть».

Таким образом, даже когда изучаешь ее еще самые ранние, неприхотливые опыты, видно, что заглянуть она стремится в душу, а не в зеркало. Она, быть может, еще в полной мере не ощущает самое себя, зато уже, в отличие от многих куда более изощренных стилизаторов, ощущает свое отличие от остальных. Свои силы, еще непрочные, не сформировавшиеся, она черпает изнутри, а не только извне. Дж. Остен — личность с исключительной способностью к интеллектуальной критике жизни, и этим объясняется необходимость изучения ее юношеских произведений. Изучения психологии ее художественного призвания прежде всего. Именно призвания, а не темперамента, ибо никому из писателей эта утомительная штука, которую принято именовать «темпераментом», не была свойственна в меньшей степени, чем Джейн Остен. Теперь, когда мы знаем, с чего ее творчество начиналось, мы понимаем: изучение ее ранних книг — нечто большее, чем поиск документа; это поиск вдохновения. Вдохновения сродни вдохновению Гаргантюа и Пиквика, могучего вдохновения смеха.

Назвать Джейн Остен жизнелюбивой не менее странно, чем называть ее оригинальной. А между тем страницы этой книги выдают ее секрет: она была жизнелюбива по самой природе своей. И ее сила, как и всякая сила, заключалась в способности сдерживать жизнелюбие, управлять им. За тысячью общих мест ощущается исключительная жизнеспособность; она могла бы быть экстравагантной, если б хотела. Она была полной противоположностью чопорной, церемонной старой девы; дай она себе волю, и она бы скоморошничала ничуть не хуже Батской ткачихи. Это-то и придает ее иронии неудержимую силу. Это-то и придает весомость ее подтекстам. В художнике, считавшемся бесстрастным, кипела страсть, но выражалась она в веселом презрении, в мятежном сопротивлении всему тому, что Джейн казалось вялым, болезненным и губительно глупым. Оружие, которое она выковала, было столь безупречным, что мы бы никогда ничего не узнали, если бы не эти мимолетные взгляды на печь, в которой оно обжигалось. И наконец, есть два дополнительных обстоятельства, о которых я предоставляю судить современным критикам. Первое состоит в том, что эта реалистка, осуждая романтиков, преисполнена решимости осуждать их ровно за то, за что ими так восхищаются люди революционно настроенные, а именно за прославление неблагодарности к родителям, а также за всегдашнюю готовность во всем родителей обвинять. «Нет, — говорит благородный молодой человек в „Любви и дружбе“, — никогда и никем не будет сказано, что я обязан своему отцу!» Второе же обстоятельство заключается в следующем. В ее ранних книгах нет даже намека на то, что этот независимый ум и веселый нрав не устраивает привычная домашняя обстановка, в которой она, в перерывах между пирогом и пудингом, сочиняла роман точно так же, как иные ведут дневник, даже не удосужившись выглянуть в окно, за которым бушевала Французская революция.