Любовь глупца - [25]

— Ерунда! Я знаю, что говорю. Этой женщине полезно все высказать откровенно, иначе она и нас поставит в неудобное положение. Матян сам смущен и собирается ее отругать!

— Но, может быть, лучше мужчина сделает ей замечание…

— Постойте, идет Хама-сан вместе с Кирако… Когда подходит леди, надо вставать…

— Позвольте представить, — сказал Хамада, останавливаясь перед нами, как солдат по стойке «смирно». — Госпожа Кирако Харуно…

Обычно в таких случаях я всегда сразу спрашиваю себя: хуже или лучше Наоми данная женщина? Я всегда считал Наоми образцом красоты. Кирако, с грациозными манерами и мягкой улыбкой в уголках рта, была года на два старше Наоми. Маленькая, живая, она выглядела такой же юной, как Наоми, а ее роскошный наряд, пожалуй, даже затмевал кимоно Наоми.

— Очень приятно!.. — скромно произнесла она, грациозно поклонилась, потупив свои большие, умные, лучистые глаза. Недаром она была актрисой, в ее манерах была та мягкость, которой не хватало Наоми, во всех своих речах и поступках часто переходившей границы живости и становившейся грубой. Наоми недоставало мягкости, ее речь звучала резко, вульгарно. Одним словом, по сравнению с Кирако Наоми казалась диким зверьком, а Кирако проявляла изысканность в каждом своем слове и жесте. Она производила впечатление драгоценного произведения искусства, тонкого и глубокого. Когда, сев за стол, она взяла стакан, я увидел ее руки от ладони до кончиков пальцев. Они были так изящны и тонки, что, казалось, сгибались под тяжестью повисших на них рукавов. Сколько я ни вглядывался и ни сравнивал их лица, гладкость кожи и нежность цвета, я все-таки не мог решить, кто из них лучше. Наоми походила на Мэри Пикфорд, на «yankee girl», а Кирако — на француженку или итальянку, красавицу, полную неуловимого изящества и благородства! Это были два цветка, но Наоми выросла в поле, а Кирако — в комнате. Ее маленький нос на круглом лице был так прекрасен и так нежен, что казался прозрачным. Можно было подумать, что его выточили руки какого-то совершенного мастера. Но лучше всего были ее зубы — ровная нитка жемчуга, блестевшая между алыми, как арбуз, губами.

Я чувствовал себя побежденным, но Наоми была тоже побеждена. После того как появилась Кирако, она утратила обычную самоуверенность, внезапно смолкла, и все общество пришло в уныние. Но Наоми не желала признать свое поражение, к ней скоро вернулось веселое настроение: в самом деле, она же сама просила позвать Кирако!

— Хама-сан, перестаньте молчать, расскажите что-нибудь! Кирако-сан, когда вы познакомились с Хама-саном? — бойко заговорила она.

— Я? — ответила та, подняв свои ясные глаза. — Недавно.

— Я смотрела, как вы танцевали, — вежливо проговорила Наоми, невольно поддаваясь любезной интонации Кирако. — Вы прекрасно танцуете. Наверное, вы долго учились?

— Да, когда-то, уже давно… Но я плохо танцую, я такая неуклюжая…

— Что вы! Вовсе нет! Правда, Хама-сан?

— Конечно, Кирако-сан прекрасно танцует, да это не удивительно, ведь она прошла основательный курс в Театральном училище.

— Оставьте! — смущенно потупилась Кирако.

— И все-таки вы отлично танцуете! Из мужчин лучший танцор Хама-сан, а из женщин — Кирако-сан…

— Что? Вы уже выдаете призы за танцы? Что ни говорите, а из мужчин лучший танцор я! — вмешался в разговор Кумагай, подходя вместе с девушкой в розовом.

Девушка — ее звали Кикуко Иноуэ, как представил ее Кумагай, — была дочерью бизнесмена и жила в районе Аояма. Ей было лет двадцать пять — двадцать, шесть — критический для замужества возраст. Потом я узнал, что два-три года назад она вышла замуж, но недавно разошлась с мужем из-за того, что слишком любила танцы. Вероятно, ей хотелось выставить напоказ свои полные, голые до плеч руки, но сейчас, сидя напротив меня, она выглядела не столько полной, сколько просто-напросто толстой женщиной средних лет. Правда, европейский костюм идет полным женщинам больше, чем худощавым, но вот с японским лицом он никак не вяжется. У нее было совершенно неподходящее к европейскому туалету лицо, все равно как если бы к европейской кукле приставили голову японской. Было бы еще полбеды, если бы она оставила свое лицо таким, каким оно было ей дано от природы, но, стараясь придать ему как можно большее сходство с лицом иностранки, она прибегла ко всякого рода ухищрениям и этим только испортила свою внешность. В самом деле, лента прикрывала настоящие брови, а над глазами были нарисованы фальшивые. Синие тени век, румянец, подчеркнутая помадой линия губ, фальшивая родинка, — почти все на ее лице было искусственным.

— Матян, ты любишь обезьян? — неожиданно спросила Наоми.

— Обезьян?! — Кумагай еле удерживался от смеха. — Что ты еще придумаешь?

— Я держу двух обезьян дома. Если хочешь, я подарю тебе одну. Ну? Ты же любишь обезьян, да?

— Ах, вы держите у себя обезьян? — наивно спросила Кикуко, и Наоми, все более воодушевляясь, весело сверкнула глазами.

— Да, держу. А вы любите обезьян?

— Я всяких животных люблю. И собак, и кошек.

— И обезьян?

— Да, обезьян тоже.

Кумагай, отвернувшись, давился от смеха. Хамада тихо смеялся, уткнувшись в носовой платок. Даже Кирако улыбалась, по-видимому о чем-то догадавшись. Но Кикуко, против ожиданий, оказалась славной девушкой. Она и не подозревала, что над ней смеются.