Любовь. Бл***тво. Любовь - [15]

На следующий день, в субботу, они повторили свою прогулку, но весна брала своё, нарастающее тепло, выходной день ликвидировали безлюдье и в лесу и на берегу. У Ефима в палате сосед был настолько зациклен на своём инфаркте и диабете, что подкатиться к нему, чтоб он выкатился на срок на волю, заведомо получить предложение катится от него… адреса известны. «Не мытьем, так катаньем». Вот именно: ни мытья, ни катанья. Но, тем не менее, так или иначе, но несколько дней они как-то устраивались.

Ужасна обстановка долечивания людей, полностью ушедших в свои недуги и недомогания. Варя создавала возможность существовать в дурных условиях человеку, возможно и не критичного, но, тем не менее, не ощущающего себя больным. Какой к чёрту инфаркт, когда его вожделения и рядом с болезнями не лежали. Спасибо, Варя…

Вспоминать дальше нет никакого смысла. Сначала его одолевали режимные требования коллег врачей-курортологов. Там не сиди, туда не ходи, здесь не кури, ну и так далее. А вскоре присоединилась и Варя со своими капризами. Так не сиди, быстро не ходи, рядом не кури… Эх! Варя, Варя! Как и реабилитационная больница, санаторий тоже удостоился от Ефима побегом. Санаторий? Вот именно. А Варя, что? Уже не причём?

* * *

А он сидел. Знал же, знал. Но… Вся жизнь… Всё насмарку. Она надвинулась на него. Ох, эти спасительные объятия и поцелуи, которые отвлекают от… Ну… Ну же! Он обнимал, а она расстёгивала ему рубашку. Он целовал и мешал ей. Он продолжал целовать, а руки свободны. Нет — руки-то заняты. Наконец, он перестал обнимать и занялся ремнём, застёжкой на брюках.

Всё! Всё, наконец, сброшено. Всё ненужное, лишнее, мешающее. Он сидел — она надвинулась на него сверху. Он сидел, а она… Перехватило дыхание. Хотел что-то сказать. Только звук какой-то издал. Выдох, выдох без вдоха.

— Да, да! Ой.

— Что? Тебе что-то не так?

— Ох, нет. Так. Так! Ой. Ой — о чём ты сейчас. Да. Да-да-да… Ну. Ага.

— Милая! Губы, губы…Родная. Счастье моё. Ты. Ты. Говори ты.

— Ты… ты… У-у-у-мм-ы.

…………………………….

— Ох. Зачем нам этот марафон?

— Что? Тебе?…

— Да-да!

— Иланочка! Как я люблю тебя.

— А я как вас люблю.

— Опять «вас»? Нужен марафон, чтоб ты не говорила «вы»? У меня на это сил не хватит. — Смеется.

Она сидит рядом, обнимает его. Целует в мочку уха, ниже, ниже, в щёку, шею…

— Пойдём в постель. Ляжем. Может, просто полежим. А?

Илана не ответила, а молча пошла…

Он следил за ней взглядом. «Родная девочка. Она и в постели, как ребёнок. И в постели никакой политики, никаких… ничего, что говорило бы о зрелом сексуальном прошлом. Какая замечательная, какая чистая, искренняя. А бельё… Конечно, она рождена для сексуальной жизни. Такое бельё не для себя надевают. А ведь не знала, что сегодня будет у меня. Или я… Или я просто влюбился, словно „отважный капитан, что объездил много стран и не раз бороздил океан“. Или я просто ослеп и „влюбился, как простой мальчуган“. Она рождена для полноценного секса, а не только для исполнения физиологических обязанностей. Для украшения жизни. Родная моя… Любимая, будто… Будто много лет любимая».

Они лежали в постели. Со своим человеком, с любимым можно и не говорить. С любимым так хорошо молчать. С любимым всё понятно без слов. С любимым хорошо молчать. Рядом любимое тело, от которого так не хочется оторваться. Так бы до конца жизни лежать и чувствовать родное тепло. Такого тепла он никогда в жизни не знал и не чувствовал. Они лежали рядом и оба смотрели в потолок. Он смотрел. А она, может, тоже. А может, глаза закрыла…. Обнялись и лежали не как мужчина и женщина, а как два отогревающихся человека. А потом они вдруг, враз, как говорится, не сговариваясь, прижались ещё сильнее друг к другу, сплелись… «Скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье…» Господи, как он жаждал судеб скрещенья! Будет ли? Судьба только начинается. Отогрелись………

Он смотрел через её голову в окно.

— Темно. Там уже темно. А в Австралии сейчас…

— В Австралии лето. Наверное. Светло. Тепло.

— Причём тут Австралия?

— Не знаю. Вы вспомнили. Тепло, тепло.

— Я тебе кофе так и не сделал.

— Ну и не надо. Мне надо ехать.

— Хорошо лежим.

Она прижалась к нему, поцеловала и решительно вскочила с постели.

— Ну чего же ты?

— Дочка.

— Родненькая моя. Иланочка. Надо жизнь строить, исходя из факта, что дети, во всяком случае, взрослые, оперившиеся дети родителей не любят.

— Здрасьте! Что вы? Меня моя дочь любит. Я своих родителей люблю.

— Это не любовь. Это, если хочешь, при хорошем воспитании в достойной семье, плата по векселям за детство…

— Плата… Причём…

— Дослушай, золото моё. Это, и, прежде всего, уважение, поклонение, благодарность, если хочешь, даже преклонение. Конечно, заботливость.

— Ну а что?…

— Родители из другого времени. Из жизни другого поколения. И образ жизни меняется с каждым поколением. Ты вспомни конфликты у твоих каких-нибудь знакомых. Конфликты с тёщей, со свекровью — дети чаще становятся рядом с избранным спутником, а не с родителями. Сами выбирали. Она понятнее.

— Но ведь бывает…

— Бывает, бывает. И есть. Есть любовь лишь родительская. Ведь любят всегда за что-то. Грубо говоря, не в меркантильном смысле, корыстно. То есть за что-то: за красоту, за доброту, за смелость, ум, мужество, честность… Не важно — за что-то. И о родителях говорят, какие они. А детей родители любят ни за что. Какие бы дети не были — родители за них… В общем, — леди Макбет, помнишь? Родительская любовь единственная, мистическая, бескорыстная. И плохих, и хороших…