Любопытный пассаж в истории русской словесности - [5]
Но при шестом или седьмом вопросе сам г. Перозио оказался человеком, которого мало занимают интересы русской литературы и самой «Арифметики» Меморского. (Да и не мудрено: судя по фамилии, он должен быть из иностранцев!) Прежде ответа на данный ему вопрос он выразил свое неудовольствие на то, что не принимаются во внимание никакие соображения сверх тех, которые были в его статье. «Если вы будете судить только мою статью (в этом смысле сказал г. Перозио), то я здесь – лишний человек; вы можете это и без меня делать. Если же вы хотите от меня объяснений и доказательств, то не оставляйте в стороне тех фактов, которые вам представляются теперь мною и моими посредниками». Но на это было замечено, что претензия г. Перозио неосновательна: ему дают полную возможность защищаться; но то, чего нет в его статье, не должно быть принимаемо во внимание по смыслу самой программы состязания, на которую он согласился. И действительно – подписывая условия, г. Перозио должен был видеть, что тут предполагается вести речь об его статье, что ему хотят дать урок, сделавши поверку его чисел и указавши его неверности… Более тут ничего не требовалось, и г. Перозио должен был покориться своей участи, если уж раз поставил себя в такое положение. Он мог, не сочувствуя нашей словесности и нашему стилю, не выходить на спор в таких пределах; но если уж раз согласился, то должен был безропотно вынести все ораторское искусство г. Серно-Соловьевича.
Гораздо в большей степени то же самое нужно сказать и о г. Полетике: он выказал не только преступную наклонность говорить о деле, когда его противники вели речь о литературных приемах г. Перозио, – но и недостаток сочувствия к установленной форме. По форме «Условий», гг. Перозио и Смирнов «не имеют права речи более одного раза после каждого вопроса программы». Между тем в одном вопросе, после речи г. Перозио, возбудились какие-то новые недоумения; г. Полетика сказал, что он этого не может хорошо объяснить, но что г. Перозио просит дозволения сам сказать еще несколько слов в свою защиту. Посредники противной стороны, как видно, привыкшие все делать по чину и по форме, отказали г. Перозио в этом дозволении… И они были совершенно вправе, разумеется: когда уж раз что написано, то как же можно это отменять, хотя бы и по взаимному соглашению! У нас, говорят, бывали случаи, что и мировые сделки не разрешались, по несоблюдению некоторых формальностей. Да оно так и следует… А то что ж за порядок будет?..
Но г. Перозио, очевидно, позабыл, что вышел пред публикою в качестве экзаменуемого школьника, и потому все не угомонился: при следующем ответе он опять заявил свое неудовольствие, прибавив, что он, по невозможности защищаться, готов сейчас же признать себя виноватым, только чтоб ему дали защитить его последний пункт. Но на это не согласились противники, и суждение продолжалось, впрочем – увы! – ненадолго… Одна из реплик г. Полетики вызвала громкие рукоплескания и крики «браво!». Тогда г. Полетика, обратившись к противникам, сослался на одобрение публики как на факт, дающий ему право на большее внимание противников к его словам. Заметно, он был даже раздражен тем, что литературные приемы г. Перозио стоят в обсуждении посредников на первом плане, а самое дело – далеко на втором… Вслед за тем и г. Перозио объявил, что он признает себя неправым и более защищаться не желает… Произошло некоторое недоумение… Но тут встал суперарбитр, г. Ламанский, и произнес краткое слово о том, что публика, вопреки предварительным условиям и просьбе его, суперарбитра, не удержалась в должных пределах и громко высказывала свое неодобрение или одобрение. В этом г. Ламанский был, разумеется, совершенно прав, особенно если взять дело опять-таки с ораторской точки зрения. Конечно, крики: «браво!», «нет», «да», рукоплескания, смех и т. п. бывают во всех возможных парламентах; следовательно, вообще говоря, тут еще со стороны русской публики особенного неприличия не было… Но это только вообще… А надо взять дело в частности: надо вспомнить, что ведь зато в парламентах никогда и не обсуждали столь возвышенных вопросов, как в знаменитом заседании 13 декабря. Вопрос об ученых достоинствах статей г. Перозио и г. Смирнова требовал, конечно, от присутствующих гораздо большей дозы благоговения, нежели всевозможные парламентские прения. Другое дело, если б речь шла о низких, материальных предметах – о положении дел Общества пароходства, – ну, тогда публике могло бы быть и повольготней… А с другой стороны, и то надо сказать: где же и ораторы такие бывают, как у нас? Англичан хвалят; да ведь у них зато и предметы-то такие, что всякий может говорить. А заставьте-ка любого из них поговорить – хоть, например, о курсиве; ни один против наших не выйдет… Так и надо это ценить, и благоговейную тишину соблюдать!..
Публика поняла это, по-видимому, очень хорошо.{5} В глубоком молчании выслушан был многочисленным собранием очень тихий голос председателя, а вслед за тем раздались крики: «Продолжать заседание!..» Г-н Полетика взял было каску и хотел уже идти вон, г. Перозио собрал свои бумаги; но публика кричала: «Назад! назад! Неуважение!..» Видно было, что на это время публика забыла и литературные, высшие интересы и материальную сторону дела; она сделалась равнодушною к обеим партиям; ей хотелось одного: чтобы начатое дело было докончено. В первый раз еще присутствовали мы все при подобном обсуждении дела, хотя и арифметического; и многие думали, что это заседание может послужить началом для других, которые будут уже не столько смешны по своей сущности и не так бюрократичны по форме. Поэтому-то все присутствующие с удивительным терпением выносили, как пред ними делали сложение, вычитание, как отклоняли от рассуждения все реальные вопросы (очень важные для людей, не доросших до понимания высших ораторских наслаждений) и т. п. Многие находили даже, что как ни плохо
