Любивший Мату Хари - [3]

   — Ты случайно не знаешь её имени?

   — Чьё имя, Ники?

   — Той девушки на велосипеде.

   — Думаю, её звали Мэгги.

   — А живёт она где-то здесь?

   — Честное слово, Ники, как я могу...

   — Потому что мне хотелось бы её написать. Я просто хочу её написать.

Той ночью они не сказали о ней больше ничего, и, вполне возможно, она позабылась бы вместе со всеми другими интригующими незнакомками, которых Грей видел с тех пор, как появился в этом городе: молодыми танцовщицами из «Мулен Руж», цветочницами из Булонского леса, девушками в окнах проходящих поездов. Но спустя два часа, чистя ящик, Маслофф обнаружил её имя в списке моделей. Черкнув его на полоске бумаги, оторванной от журнала, он ждал до вечера, пока не появился Грей.

   — Всё ещё интересуешься велосипедисткой?

Грей кивнул.

   — Да.

   — Что же, её зовут Зелле. Маргарета Зелле.

   — И адрес есть?

   — Конечно. — И небрежно опустил бумажку в подставленную руку Грея.

Мы мало знаем о её первых днях в Париже, кроме того, что она довольно бедно жила в меблированных комнатах возле железнодорожной станции. А также что у неё не было богатых друзей, а семья ничего ей не высылала.

Когда Грей встретил её, была пятница, не по сезону тёплая пятница с южным ветром, поднимавшим повсюду белую пыль. Грей показал свою визитную карточку ещё у двери, затем очутился в убогой комнатке под лестницей. Через несколько минут появилась Зелле в бледно-голубом платье и с лентой в волосах. Она оказалась выше, чем он предполагал, и странно робкой, когда он объяснил, что просит её позировать.

   — Где? — спросила она.

   — В моей студии.

Она посмотрела на его руки:

   — Одна?

   — Да, разумеется.

   — Боюсь, что об этом не может быть и речи.

   — Но я...

   — Прошу прощения.

Он всегда будет помнить тот ветер, странный ветер, возможно даже африканский. Везде по соседству ставни были затворены. Люди казались сбитыми с толку. Какое-то время он неподвижно стоял у окна, глядя, как обрывки бумаги кружат внизу. Затем он вернулся к мольберту, где его ждал небрежно набросанный пейзаж с тополями.

Он работал быстро, почти отчаянно, лихорадочно набрасывая краски, и всё же недовольный своим темпом. Он обнаружил, что словно не может остановиться, даже когда более тёмные тона начали расползаться слишком далеко, а зелёный сделался чересчур густым.

Вдруг раздался стук в дверь.

Он открыл не раздумывая. Она стояла в полутьме, одетая в то же самое светлое платье, и волосы её опять стягивала лента. Он сделал шаг назад, пропуская её, но она явно не собиралась оставаться.

Она только сказала:

   — Я передумала насчёт позирования. Когда начнём?

Он оглянулся на ожидавший его холст:

   — Как насчёт завтра? Скажем, в восемь часов?

Она посмотрела вопросительно:

   — В восемь?

   — Мне нужен свет.

   — Отлично, но тогда это обойдётся вам в тридцать франков, а не в двадцать.

И вдруг оказалось, что он не может удержаться от мыслей о ней, старается припомнить звук её голоса, то, как она откидывает волосы с глаз. Ближе к сумеркам он покинул студию и опять пошёл бродить вместе с вечерней толпой вдоль бульвара Сен-Жермен. Воздух был влажным и холодным, особенно под каштанами, где в более поздних снах она станет ждать его.

Она была очень красива, когда в прямоугольнике солнечного света сидела, слегка склонив голову набок. Даже сразу после того, как раздевалась, она не теряла чувства самообладания. Просто шла через комнату и садилась — очевидно уверенная, что он следит за нею глазами.

Он работал медленно, осторожно, потому что ни один из старых приёмов не подходил. Её руки не были похожи на руки обыкновенной девушки, а глаза были почти невероятными. Он работал углём, потому что первое впечатление требовало чего-то мягкого и расплывчатого. Он мало говорил, ибо не мог придумать ничего забавного. Во время перерывов она надевала халат, и он наблюдал, как она курит на балконе. Когда всё кончалось, он смотрел из окна, как она шла вдоль кирпичной стены.

Скоро он обнаружил, что ждёт, когда на лестнице раздастся звук её шагов. Она всегда чуть-чуть опаздывала, но никогда, казалось, этого не замечала. Если он задерживал её до второго завтрака, она обычно съедала бутерброд. Если на улице было ветрено, у неё уходило ещё минут двадцать на то, чтобы пригладить волосы. Если она говорила, то она говорила только о себе. Но когда она возникала обнажённая, чтобы встать на колени в том лоскуте света, приходилось признать, что это стоило любых неудобств.

   — Не могли бы вы немного приподнять голову, — говорил он ей обычно.

   — Так?

   — Да. Спасибо. — И её присутствие внезапно заполняло комнату.

К концу недели он завершил шесть предварительных набросков, но ни один из них его не удовлетворял. Что-то ускользало от него — в постановке плеч, в наклоне спины, в этих глазах. Он вновь рисовал её днём, затем ещё раз вечером при газовом освещении. Он экспериментировал с мелком и дюжиной оттенков туши до тех пор, пока наконец не поймал себя на том, что просто уставился на её фотографию, размышляя, возможно ли вообще нарисовать эту девушку, сначала с ней не переспав.

Де Маслофф почувствовал перемену сразу же, сначала в тягучих разговорах, затем в самих рисунках. Было уже поздно. Они с Греем, пообедав, вернулись к раскупоренной бутылке бренди, ожидавшей их в комнате Грея. Рисунки с Зелле стояли, приставленные к стене против деревянного стула.