Любить или воспитывать? - [2]

Как я и предполагала, дама сразу взяла быка за рога:

– Я – бабушка! – решительно заявила она. – Вообще-то нам, наверное, надо к психиатру. Но я не знаю, как оформить, поэтому сначала к вам.

– Помилуйте! – нешуточно удивилась я. – С таким маленьким ребенком – к психиатру?! Может быть, к невропатологу?

– Нет-нет! – дама сокрушенно покачала прической. – Здесь все серьезнее. Я и так ждала два месяца – думала, само пройдет…

– Да что случилось-то? – не выдержала я.

– Сейчас покажу, – пообещала дама, и как следует встряхнула младенца. – Олечка!

До этой секунды я полагала, что толстощекий, широкоскулый младенец – мальчик.

Услышав призыв бабушки, Олечка распахнула темные, как бы припухшие глаза и добродушно улыбнулась, обнажив мелкие, неровные, словно рассыпанные во рту зубы.

– Олечка, спой!

Дальше произошло нечто действительно странное. Девочка встрепенулась, напружинила пухлые ручки и не менее пухлые ножки, прижала подбородок к груди, широко раскрыла рот и…

Ничего подобного мне до той минуты слышать не приходилось. Низкий переливчатый звук вибрировал прямо на моих барабанных перепонках. Олечка исподлобья смотрела на меня пронзительными глазками и слегка двигала головой, модулируя свое завывание, напоминавшее то ночной вой метели, то визг неисправных тормозов. Иногда в горле ребенка раздавалось какое-то бульканье, иногда все это прерывалось низким хрипом, как будто бы Олечке не хватало воздуха.

– Все, хватит! – дама вполне неделикатно хлопнула внучку по спине.

Олечка докончила последнюю руладу и послушно замолчала.

– Господи, да что же это?! – совершенно непрофессионально воскликнула я.

– Хотела бы я знать! – вздохнула дама.

– Сколько Олечке сейчас?

– Год и два месяца. Началось три месяца назад. Сейчас лучше, потому что она стала что-то понимать. Раньше был кошмар. Она могла «запеть» в тихий час в яслях, в автобусе, на прогулке. У окружающих просто челюсти отваливались, а у меня нервный тик начинался. Вот видите, и сейчас еще веко дергается…

– Олечка что-то говорит?

– Практически нет. «Мама», «папа», «пи» – это пить или писать, «ки» – это кошка. Пожалуй, и все.

– В каких случаях она… гм… поет?

– Да в любых. Когда настроение хорошее, когда плохое, когда просто скучно. Может под телевизор запеть. Сейчас вот стала петь по просьбе.

– А так… в целом… Олечка ведет себя как обычный ребенок?

– В том-то и дело! Прекрасная девочка. Умная, спокойная, ласковая. Невропатолог нас смотрел, сказал: все бы так развивались… Так что нам – к психиатру!

– Подождите, подождите, давайте разберемся. Не может быть, чтобы не было причины… Психиатрия в семье была? Алкоголизм, наркомания? Может, у вас кто-то увлекается какой-то экзотической религией? – В ответ на каждый из моих вопросов дама отрицательно качала головой. – Рассказывайте с самого начала. Где родители ребенка?

Из дальнейшего разговора выяснилось следующее. Родители Олечки познакомились, когда дочь дамы, студентка технического вуза, была на практике на каком-то северном металлургическом комбинате. Потом два года переписывались, он приезжал в отпуск. Потом поженились. Он – ненец, вырос в интернате, по образованию тоже инженер. Семья получилась, по словам дамы, вполне гармоничная. Через два года родилась Олечка. А еще через полгода молодой маме надо было выходить на работу («там такая фирма полукоммерческая, и зарплата хорошая, и перспективы, вы ведь понимаете, как сейчас инженеру хорошую работу найти, да еще женщина с ребенком…»). В ясли Олечку по малолетству не брали («только после года!»), дама работала в библиотеке Академии наук, так что положение казалось безвыходным. И тогда на семейном совете было решено выписать из полуразвалившегося оленеводческого совхоза ненецкую бабушку, мать мужа.

Бабушка немедленно приехала. По-русски она говорила не очень хорошо, метро, троллейбусов и трамваев боялась, городских цен не понимала (в совхозе к тому времени денег не видели уже лет семь), но с внучкой сидела исправно и по дому помогала. Словом, все было вполне благополучно. Младенца Олечку бабушка почти не спускала с рук, рассказывала ей ненецкие сказки и, к удивлению семьи, к восьми месяцам приучила ее ходить на горшок. Теперь Олечка всегда была сухой, обласканной и всем довольной.

После лета обвешанная подарками бабушка отбыла на свою далекую родину, а Олечка пошла в ясли. И через две недели «запела».

– Может, она ее сглазила? – сама себя стесняясь, спросила интеллигентная сотрудница БАН. – Я прямо не знаю… Ведь очень хорошая вроде бы женщина… Хоть и необразованная…

– А отец, муж дочери? – спросила я. – Ему «пение» Олечки ничего не напоминает?

– Нет, – удивилась дама. – А что оно должно напоминать?

– Ах да, он же вырос в интернате! – вспомнила я. – Срочно раздобудьте ненецкие народные мелодии. Точнее, даже не мелодии, а песни!

– Вы думаете?.. – просветлела дама. – Вы думаете, это она и вправду поет?!

– Почти уверена! – решилась я (надо же было как-то оградить Олечку от психиатра с его непременными таблетками). – Я когда-то читала, что у северных народов есть очень странная манера пения, шокирующая европейцев…

– Господи, пусть это будет так! – истово воскликнула дама. И тут же засомневалась: – Но ведь при нас она, мать Вити, никогда не пела…