Любить и беречь - [94]

19

Промчались дни Великого поста.

Все дальше тень его и стон все глуше.

Придите в храм, тоскующие души,

И славьте Воскресение Христа.

Кристи старался изо всех сил, чтобы выглядеть как подобает солидному священнику, пока церковный хор пел гимн; в любом случае он должен был сдерживать широкую радостную улыбку, в которой то и дело расплывалось его лицо. Радость – похвальное чувство на Пасху, но громкий смех на воскресной утренней службе – проявление дурного вкуса, как сказала бы Энни.

Ему стало бы легче, если бы он перестал на нее смотреть, но сделать он этого не мог. Она была более чем красива, она была… как ангел в пасхальном наряде темно-синего цвета. Сегодня был первый за пять месяцев день, когда она публично сняла траур. Языки будут молоть, но никто из них не собирался больше беспокоиться на этот счет.

То, что Энни, а не духовная близость воскресшего Христа, была источником его радости, вызывало у Кристи чувство вины, но не слишком сильное. Сегодня было легче поверить в воссоединение с Богом, потому что долгое воздержание Великого поста прошло. Сорок дней и сорок очень длинных ночей. Бывали моменты, когда ему казалось, что легче было бы отказаться от еды, чем от Энни, может быть, и от воды тоже. Но он все преодолел. Теперь это кончилось, и вечером они перестанут прятаться и объявят о своей помолвке. Аллилуйя, воистину.

Последние звуки гимна стихли; хористы заняли свои места на скамьях. Кристи прочитал с алтаря отрывок из Евангелия, и паства села. У него была простая проповедь, приготовленная для утренней пасхальной службы. Он всходил по ступеням кафедры без спешки и беспокойства. Церковь была Телом Христовым, и люди, которые смотрели на него сзади из нефа Всех Святых, были его лучшими друзьями; его сердце переполняла любовь к каждому из них. Не глядя в записки, он начал говорить.

Энни слушала, затаив дыхание. Она слышала его проповеди много раз, на темы гордыни, одиночества, непочитания родителей, прощения, значения страдания, но никогда не слышала, чтобы он проповедовал так, как сейчас. Он взял текст из Иезекииля, стих о высохших костях. Его послание было обычным для Пасхи – радость Христова Воскресения и надежда на вечную жизнь, но едва он начал, как Энни поняла, что слушает что-то необычное.

Она ощутила и особое внимание всей аудитории; каждый сел прямее, показалось, что даже дети перестали ерзать. Одежды Кристи были белыми – знак радости. Он начал с простых образов для освещения своей темы. Жесты его были сдержанны, иногда он наклонялся вперед, иногда внезапно выпрямлялся в полный рост, как будто поднятый силой мысли. Его голос – низкий, ясный, проникновенный – лишь изредка повышался от избытка чувства. Несмотря на это, больше всего в его словах ее поражало усилие сдерживать эмоции. Она наблюдала союз красноречия с глубокой моральной честностью и была глубоко тронута.

«Я могу молиться, – подумала Энни, когда все кончилось. – Я себя чувствую так, словно уже молюсь». Ей хотелось, чтобы Бог стал для нее, как для Кристи, душевным другом, второй половиной души. И когда прихожане стали подниматься и пошли к алтарю, чтобы получить святое причастие, она захотела пойти с ними. «Я завидую, – подумала она, растерянно и радостно. – О, Кристи, подожди, я скажу тебе».

Он любил приветствовать паству после воскресной службы в своей обычной черной одежде, а не в праздничном облачении. Каждую неделю она смотрела, как он давал последнее благословение и, так сказать, покидал сцену, уходя в ризницу только для того, чтобы через несколько секунд появиться на ступенях церкви, даже не запыхавшись, но уже без облачения. Это или магия, или он выдающийся фокусник. Вот откуда, наверное, берется детская вера в чудеса и превращения, в сказки, которые со временем превратятся в полноценные мифы.

Сегодня все было как обычно: вот он, ждет ее (леди д’Обрэ, благодаря своему высокому положению, всегда первой выходила из церкви), и они пожимают друг другу руки, даже более церемонно, чем обычно, оба наслаждаются последними часами притворной чопорности, потому что скоро это кончится навсегда. О, но ей хотелось поцеловать его! Не разрешается. И не будет разрешаться даже после того, как они поженятся, не на ступенях церкви, ради всего святого! Но она была обездоленной женщиной и хотела своего мужчину. Сорок дней и сорок ночей! Неженское ругательство пришло ей в голову, и его грубый смысл заставил ее так улыбнуться Кристи, что у него покраснели уши. «О, я люблю тебя!» – сказала она ему глазами, затем отпустила руку и отошла в сторону, чтобы дать другим поговорить с ним.

Она ждала на первой площадке – через несколько минут они собирались пойти вместе к мэру Вэнстоуну на обед, и тайком наблюдала за ним, обмениваясь пасхальными приветствиями с соседями и друзьями. Особенно любезна она была с Маргарет Мэртон, которую теперь любила за то, что та сошла с дистанции и приз – рука священника – ей не достанется. Томас Найнуэйс раздражал ее больше, чем обычно, потому что она знала, что он был занозой в заднице Кристи, но его жена, тихая и скромная женщина, интересовала ее как потенциальная подруга. Она удивилась, когда увидела Уильяма Холиока, уходящего под руку с одной из сестер Суон – Корой или Хлоей – она никогда не умела их различать. Ей трудно было представить себе Холиока в качестве ухажера; для нее он был управляющим имением Линтон-холл, человеком, у которого не было другой жизни, помимо работы. Мало же она понимала! И все-таки, добрый старый Уильям и одна из сестер Суон?