Любимые рассказы для детей - [6]

Длинное-длинное лето кончилось, и стояла осень. В садах облетали листья, и стали видны большие яблоки. Разжиревшие гуси еле ходили по сырой траве. Часто шли дожди, и мокрая земля тогда краснела, а трава зеленела. Девчонки и ребята тащили из лесу полные ведра грибов.

«Зачем учиться, – думал Миша, – когда можно просто так жить? Разве и без школы не известно, что трава растет, а потом ее косят и осенью желтеют листья? И что над заречными полями летят гуси и журавли? И что в березовых лесах растут подберезовики, а там, где осины, – подосиновики?»

Так Миша и просидел дома до воскресенья, лазил на чердак и в сарай, играл сам с собой, а когда ребята, сделав домашние задания, выходили на улицу, он играл с ними.

Мише такая жизнь очень нравилась, он совсем повеселел и целыми днями пел песни на чердаке или в сарае. Он не знал, что бабушка ходила в школу и жаловалась Алексею Павловичу. А когда Миша в воскресенье утром делал себе стрелы для лука возле поленницы, калитка вдруг скрипнула, и во двор вошел Алексей Павлович. Миша сначала испугался и покраснел. А потом насупился и решил, что лучше умрет, чем пойдет в школу.

– Ну, здорово, бродяга! – сказал Алексей Павлович и сел рядом с Мишей на бревно. Он был молодой и высокий, с голубыми глазами, только рука его была скрючена и на щеке был глубокий шрам. – Как живешь-то?

Миша ничего не сказал, нагнул голову и сделал вид, что очень занят выстругиванием стрелы.

– Это ты что? – спросил Алексей Павлович. – Стрелу, что ли, делаешь? А лук хороший?

Миша засопел и подумал: «Спрашивает! Будто не знаю, зачем пришел!» – но невольно покосился на поленницу, где лежал его лук.

Алексей Павлович увидел лук, взял его в левую, изуродованную руку и подергал за тетиву.

– Слабоват, – сказал он деловито и, развязав на одном конце тетиву, снова натянул, так, что она зазвенела.

– Вот теперь ничего, – сказал он и подергал тетиву. – А стрелы у тебя, ну-ка?

И он взял стрелы. Осмотрел их и огорчился:

– И стрелы у тебя, брат, никуда: легкие. И кривые – видишь? Стрелы надо делать, – Алексей Павлович огляделся, – из сосны. Понял? Есть у вас сосновые поленья?

– Есть, – недоверчиво сказал Миша.

– А косарь есть? Поди у бабушки возьми.

Миша побежал, принес косарь, потом вместе с Алексеем Павловичем нашли они ровное сосновое полено.

– Ну вот. Это еще туда-сюда… – сказал Алексей Павлович и стал отщипывать косарем ровные лучины. – Эти лучины надо обстругать, шкуркой протереть, чтобы они круглые и гладкие были, а потом… – Алексей Павлович задумался. – Потом, брат, дам я тебе винтовочные пули. Мы их раскалим, свинец оттуда выльем, а пули насадим на стрелы. Понял? Тогда, если вверх запустишь – из глаз скроется!.. Ты чего же в школу не ходишь?

– Так… – сказал Миша. – Неохота.

– Ну вот, неохота! – возразил Алексей Павлович. – Не нюхал, брат, ты жизни, потому и неохота. Я в твои годы…

Алексей Павлович задумался, замолчал.

– Что? – спросил Миша, опять засопел и подумал: «Так и знал! Сейчас ругать станет!»

– В войну за десять километров в другую деревню к учителке бегал – вот что! Везде по деревням немцы стояли, школ не было, учителка – это мы ее так звали – дома с нами занималась. Телогреек не снимали, вот что! Эх, ты…

И Алексей Павлович опять замолчал.

– Ну, пойдем ко мне стрелы делать, – сказал он и поднялся.

Пошли по улице. Мише сперва стыдно было идти с Алексеем Павловичем, боялся – ребята смеяться будут. Но потом он привык и стал думать о луке и о том, как бы соврать получше ребятам, что лук и стрелы он сам сделал.

– У вас что, рука с детства сломана? – вежливо спросил он, чтобы не молчать. – И на лице тоже… рубец.

– Это? – Алексей Павлович приподнял скрюченную свою левую руку. – А это, брат, судьба моя, – непонятно сказал он и стал закуривать. – Я ведь не всегда учителем был. Занимался я сначала в аэроклубе, а потом стал летчиком.

– Летчиком? – Миша даже про лук забыл. – Военным? На реактивных?

– Нет, брат, был я полярным летчиком и летал не на реактивных, а на «Яке». Маленький такой самолет. Видел, наверно? Возил почту, летал за больными, искал в море рыбаков, продукты им сбрасывал. Летал я на Маточкин Шар и на Кольский полуостров, в тундру Чум и Монч. И когда, бывало, летал, то все одну песню пел. Мотор гудит, и для других петь нельзя, а для себя можно. Хорошая у нас там была одна песня. Мы ее сами сочинили. Сидели в нелетную погоду и сочиняли. Хочешь послушать? И Алексей Павлович тихонько запел песню про холодное море, про ветер и шторм, и про то, как долго летит самолет, и как темнеют внизу холмы и только самолет освещен солнцем, и как пилота ждут на аэродроме друзья. Песня была немного грустная и длинная, но Алексей Павлович пропел ее всю и повторял все припевы, а кончив петь, сказал:

– Так вот и меня ждали однажды, да не дождались. Садился я на лед, темновато было, шел на костры, а вниз не глянул, зацепил за торосы, и вот…

Алексей Павлович опять посмотрел на свою руку и потрогал шрам на лице.

– Здоровый шрам, правда? – спросил он у Миши.

– Здоровый! – с уважением сказал Миша.

– То-то! Пошли скорей, а то за разговорами не дойдем никак.

Дом у Алексея Павловича был старый, стоял в саду, зарос смородиной, и весь дом снаружи и изнутри был коричневый от старости. Алексей Павлович открыл дверь на теплую веранду, и Миша дух затаил – так там было много инструментов, тисков, станочков, моторчиков, книг, проволоки и каких-то частей самолетов и планеров!