Любимая ведьма - [6]

В ту ночь он спал беспокойным сном, и грезы его были тревожными и гнетущими. Лил опостылевший дождь, где-то за городом громыхала гроза, раздирая небо гроздьями сполохов. А на столе, уныло светясь пустыми пятнами глазниц, сиротливо белел незаконченный портрет.

Утром он аккуратно сложил все эскизы в папку, понимая, что глупо упорствовать, что надо дать себе время. Положив папку в шкаф, устало вздохнул — пусть отлежится. Затем сел за стол, думая о том, что уже через две недели надо сдавать эскизы иллюстраций к роману этого дрянного писателя и что зря он взялся за это дело, потому как не нравилась ему эта писанина — а как иллюстрировать то, к чему не лежит душа? Хмуро взглянув на распечатанный экземпляр рукописи, подтянул ее к себе, открыл на заложенной странице и с безмолвным воплем отчаяния начал вчитываться в бездарные строки.

Ближе к обеду он совершенно очумел от чтения, отложил рукопись в сторону и невольно усмехнулся. Если б читатели могли добраться до этого типа, прячущегося за звучным псевдонимом, то непременно бы его удавили. По крайней мере, у него руки чесались неимоверно.

После полудня небо совершенно очистилось, мягкие теплые лучи скользнули по земле, по крыше соседнего дома, крытого новой лоснящейся черепицей, и, наконец, вползли в его комнату. Сразу стали заметны старые рваные обои и покосившаяся люстра с единственным уцелевшим плафоном. Проследив за самым нахальным лучом, добравшимся до шкафа, где сверху наверняка лежал нетронутый слой пыли, Сергей задумчиво пожевал кончик карандаша и снова склонился над рисунком к проклятой рукописи. Он прорабатывал детали, стараясь выехать если не на чувстве, то на технике, уже понимая, что ничего гениального не получится, что сейчас он больше похож на ремесленника, из рук которого выходят пусть грубоватые, но надежные изделия. И невольно стыдился того, что делает, чувствовал неприязнь к мелким буковкам, что непременно появятся в книге, — «художник такой-то». Маленькие такие буковки, их и не заметит никто и никогда, а все равно стыдно.

Наконец ему это совершенно опротивело, Сергей откинулся на спинку кресла и долго смотрел в окно, думая о том, что глаза у нее все-таки необыкновенные. И что он не успокоится, пока не увидит их снова.

Ей было грустно — так грустно, как не было уже очень давно. Стрелка настенных часов перевалила за полночь, на столе мерцал теплый огонек свечи. Так тихо. И так одиноко…

Сколько уже лет она одна? Пять, даже шесть. Это слишком много. Человек не должен жить один.

Все это так. Но что будет, если Он снова найдет ее? А ведь Он обязательно найдет, это лишь вопрос времени. Что будет тогда? Снова бежать, снова начинать все сначала? Как она устала от этого…

Татьяна задумчиво смотрела на огонек свечи, в глазах ее блестели слезы. Как она устала…

Он понравился ей, тот молодой человек, что подвозил ее до города. Спокойный, симпатичный. Талантливый. Она не видела его работ, но знала: они не могут быть плохими. Если бы не эта проклятая безделушка — Татьяна с неприязнью взглянула на узкое обручальное кольцо, — он бы вел себя совсем по-другому. Увы, она не могла его снять. Вернее, могла, но не хотела. Уж лучше быть одной, чем видеть смерть того, кто тебе дорог. Для того и носила это колечко, чтобы хоть как-то отпугивать навязчивых кавалеров.

Она не знала, как поступить. Да, одной плохо. Очень плохо. Слишком много было в ее жизни одиноких ночей, да и вся ее жизнь уже давно стала одним сплошным бегством. Бегством от страха, от ужаса. От того, чья уродливая тень постоянно кружит рядом. От Шорга…

Это был бег по кругу, и Татьяна хорошо это понимала. Трудно убежать от Шорга, но еще труднее сбежать от себя. Может, она сделала ошибку — тогда, шесть лет назад? И надо было пойти с Шоргом, покориться, отдать ему проклятый Браслет? И в придачу отдаться самой? Тогда бы все было по-другому… Татьяна всмотрелась в окно, скользнула взглядом по ярким квадратикам окон соседней многоэтажки. Да, все было бы по-другому. Для нее…

А может, не найдет? Может, нет его уже в этом мире — вообще нет, во всех смыслах? Пропал, сгинул, захлебнулся своей дьявольской злобой? И зря она прячется, зря сторонится людей, сторонится жизни самой? Может, все уже кончилось? Три года и три дня — ровно столько прошло с момента ее последнего бегства. И на этот раз она хорошо замела следы.

Вопрос в том, имеет ли она право втягивать в это Сергея. Хорошо, если Шорг не появится, если он и в самом деле пропал навсегда — бывают же в этом мире чудеса. А если она ошиблась? Ведь тогда он убьет его — просто убьет, и она ничем не сможет помочь. Не сможет помешать, не сумеет. Она сама как загнанный зверь…

Но до чего же плохо быть одной… До чего плохо, когда в целом мире нет родной души, когда не на кого опереться, некому поведать то, что уже который год гложет душу. До чего плохо…

Татьяна откинулась на спинку кресла, устало прикрыла рукой глаза. Нельзя ей этого делать — никак нельзя. Он милый, хороший человек, он еще найдет себя в этой жизни. А с ней он обречен на гибель, и глупо это отрицать. И хватит об этом…

Медленно, никуда не спеша, тянулись минуты. Она смотрела на оплывающий огарок свечи, и взгляд ее был пустым и безжизненным. И лишь когда мерцающий огонек затрепетал, предчувствуя близкую кончину, девушка нагнулась к столику и задула оплывающий огарок. Затем встала и подошла к окну, взглянула на затянутое тучами небо.