Любимая противная собака - [11]

Родители говорят, что у меня от телевидения развивается звездная болезнь. Но это неправда! Когда болезнь, это значит что-то болит или животик расстраивается, а я ничего такого не чувствую. Почему-то Мама называет меня «звездуном» каждый раз, когда я после съемок набрасываюсь на овчарку или перестаю ее слушаться. Но эти овчарки такие наглые, не уступают мне дорогу, а все время слушаться просто устаешь. А что касается того случая, когда я отталкивал от камеры соседа Бэтмена (он джек-расселтерьер и в общем-то приличный пес), так снимать приехали меня, а вовсе не его, и к тому же я танцую на задних лапах не хуже, а даже лучше.

Впрочем, это все рассуждения, а я рассуждать не люблю, я люблю действовать. Главное, что я для себя уяснил, — что я полезный член общества и тяжело работаю. А как же иначе? Я как-то слышал, как Мама говорила по телефону, что выступление по телевидению — это тяжелая работа, за нее полагается платить, и ей надоело светиться на экране «за просто так». Но раз Мама меня только сопровождает, значит, это мне полагается платить, а не ей! Правда, иногда она бывает на «телевидении» без меня. Бывает, она долго сидит перед зеркалом, «наводя марафет» (это она мажет себя всякой пахучей гадостью, от которой я чихаю), потом выбрасывает из гардероба все платья на кровать, долго что-то выбирает, наконец одевается и куда-то уезжает. Иногда она приезжает поздно вечером вместе с Папой и веселая, а иногда — одна и усталая, вроде бы с этого самого телевидения. Впрочем, не знаю, как ей, а мне, наверное, платят — на каждое выступление Мама мне презентует новую игрушку, у которой еще не выгрызены глазки и носик, и я могу ее трепать с удовольствием. Люблю новые игрушки, только почему-то они быстро становятся старыми, Мама их все время зашивает, а потом они куда-то исчезают.

Но игрушки игрушками, а тут еще один человеческий разговор заставил меня задуматься. Я, надо сказать, после тех сеансов у Художницы стал понимать человечий язык все лучше и лучше, особенно когда люди говорят о чем-то для меня важном. И вот не так давно мы с Мамой были в гостях у Писательницы. Мама с Писательницей сидели на диване и разговаривали, а я грыз в углу косточку, которой меня угостили, и слушал. Я, конечно, предпочел бы грызть ее на диване, но кот Мурз сидел на писательском столе и сверлил меня глазами, карауля каждое мое движение, и если бы я залез на диван, он бы точно заехал мне по носу. Или бы, того хуже, отобрал косточку. Мама с Писательницей обсуждали свои писательские темы, и я слушал их невнимательно. Говорили они на этот раз о детективах, и когда речь зашла о коте-детективе, я навострил уши. Мама как раз принесла Писательнице очередную книгу из серии о его расследованиях. И тут я поймал взгляд Мурзавецкого — он глядел на меня в упор, и на его усатой морде застыло выражение превосходства — вот, мол, мы, кошки, на что способны, не то что вы, собаки! Я понимаю кошачий язык гораздо хуже человечьего, но тут все было понятно.

— У нас есть знаменитая кошачья интуиция, — говорил Мурзавецкий, — а у вас — пшик! К сожалению, в нашем мирном доме ничего не случается, а то и я бы что-нибудь распутал с превеликим удовольствием, а ты, псина, сиди грызи свою жалкую подачку и не рыпайся!

Но мы, то есть я, и сами с усами, и даже с бородой! И если этот лентяй взирает на мир самое большее с высоты подоконника, то я-то везде сую свой нос! Родители мне нередко говорят, что любопытство доведет меня до беды. Чаще всего — когда я хочу разведать неизвестную территорию, которой владеют незнакомые собаки, а Мама меня там ловит. А какой Варваре нос на базаре оторвали, не знаю, я таких безносых шавок не встречал. Мне стало обидно, что какой-то кот, даром что норвежский, взирает на меня свысока, и именно в тот момент мне захотелось стать настоящим псом-детективом — не ищейкой, которая благодаря нюху выводит хозяина на след преступника, а тем, кто, как кот-сиамец из книги, сам находит решение.

Впрочем, мы с Мамой вскоре пошли домой, и я на некоторое время забыл об этом разговоре. Не до того было. Родители вытащили большие чемоданы и стали собирать вещи. Я, конечно, занервничал. Папа обычно уезжает на несколько дней с одной сумкой, значит, они оба собираются меня бросить. Нет чтобы взять меня с собой! А вдруг это Папа опять надолго уйдет? Скоро все прояснилось: Мама сложила в сумку мои игрушки, Папа взял мою коробочку для спанья, в которой эти игрушки обычно живут вместо меня, и повез нас к Художнице. Там они меня на этот раз и оставили.

Сперва я был ошарашен. Когда я живу у Бабушки, я у нее как сыр в масле катаюсь, она в отличие от Мамы кормит меня не два, а три раза в день и много со мной играет. У Художницы я сначала ходил почти голодный. Когда в квартире живет столько четвероногого народа, главная заповедь во время кормежки, оказывается, — «не зевай». Кошек тут кормят сухим кормом, а собак — сырым мясом. Пока я в первый день собирался подойти к своей миске, меня обокрали. Санни и Берта быстро ели, а перед самым моим носом мелькнуло что-то рыже-волосатое — и миска оказалась пустой. Я смотрел на нее, ничего не понимая, пока не увидел Толстика, уплетавшего мою порцию. Хорошо, Художница это заметила и покормила меня отдельно, приговаривая: «В следующий раз не зевай». Я, конечно, привык уступать на даче свою миску Цунами — в конце концов, это ее территория, и она там старшая. Но обычно она, после того как наестся, разрешает мне покушать из ее собственной миски. А тут собак и кошек слишком много, и за всеми просто не уследишь! Но я быстро вспомнил свое печальное детство, когда, чтобы хоть как-то наполнить желудок, мне приходилось совершать чудеса изворотливости, и уже на второй день сумел отогнать Толстика — правда, тот успел отхватить большой кус. А на третий день я так проворно подбежал к родной мисочке (Мама дала ее мне с собой в приданое), что охранял ее еще до того, как Художница ее наполнила.