Любимая муза Карла Брюллова - [43]

Ну что же, критик не ошибся… Ибо музой для Пачини и Брюллова была одна и та же женщина.

Упреков в чрезмерной декоративности, патетичности было много. И в чрезмерной красивости… Разумеется, разговоры о пресловутой груди и соблазнительной позе тоже велись. Но при всем при том любовник Юлии Самойловой взлетел на гребне такого триумфа, который мало кто из художников испытывал.

Успех «Последнего дня Помпеи» был громадный не только за границей, но и в Петербурге. Этой был апофеоз славы Брюллова – слово «гений» раздавалось со всех сторон. Неприятности с императорской семьей из-за «Итальянского полдня» канули в Лету! Академия преклонялась перед Брюлловым; молодые художники считали за честь быть его учениками.

Частенько приходили восторженные, любовные и одновременно дружеские письма от Юлии.

В одном из них он, кроме ободряющего: «Скоро увидимся!»– прочел загадочную строку: «Поздравь меня, Бришка, я стала матерью!»

Рим, 1831 год

Агнесса Пачини умерла в родах, и Джованни остался вдовцом с двумя дочерьми. Старшая, как известно, звалась Джованнина в честь отца, ну а младшую, согласно последней воле Агнессы, окрестили Амацилией.

Многочисленные родственники, принявшие на себя заботу о девочках, советовали вдовцу как можно скорей жениться (разумеется, выждав год траура, как же иначе?) и немедленно составили список самое малое из десяти невест, но Джованни с выражением приличной печали ответил, что сам найдет нежную мать своим малюткам.

«Нежная мать» у него и в самом деле была уже на примете, и сделаться таковой эта особа совершенно не возражала – беда была лишь в том, что выходить замуж за Джованни она не соглашалась ни в коем случае.

– Ах, милый, – хохотала она, сверкая зубами и запрокидывая голову так, что ее сливочная стройная шея напрягалась, как струна. – Никогда в жизни, хоть умри. Я уже побывала замужем по необходимости, потом чуть не вышла замуж по страстной любви – и поняла, что узы брака не дня меня. Мне нужна свобода, чтобы быть счастливой! И меньше всего я гожусь на то, чтобы скромно оттенять таланты своего супруга. Я могу быть любовницей, другом, причем верным, – но только не женой! Я всегда буду жить своей жизнью. Однако я совершенно не возражаю против того, чтобы помочь тебе в воспитании дочерей. Больше сделать для тебя я ничего не могу, а это развяжет руки тебе и сделает счастливой меня. Я буду возить их с собой по белу свету, мы станем кочевать из Италии в Россию, во Францию, в Германию… Они увидят мир и ни в чем не будут знать отказа! Они получат образование и приданое, они будут богаты и довольны жизнью! Даю тебе в этом мое слово – слово графини Самойловой!

Да, легко догадаться, что особой, на которой мечтал жениться Пачини, была именно она, Юлия Самойлова!

Конечно, Пачини оскорбился и категорически отказался отдать дочерей Юлии. Он даже попытался запретить их встречи, однако вскоре убедился, что это бессмысленно: каким-то удивительным образом, подкупом, лаской ли Юлия умудрялась располагать к себе самую строгую охрану, которую Пачини пытался приставлять к детям. В конце концов он махнул рукой и больше не запрещал Юлии не только навещать девочек, но и возить их с собой, куда ей заблагорассудится.

Собственно, это было очень хорошо, что дети под ее присмотром! Теперь Пачини мог вполне отдаться творчеству. Но беда состояла в том, что с творчеством дела обстояли не слишком ладно. Его опера «Корсар», премьера которой состоялась в Риме, провалилась.

Юлия как раз в это время тоже оказалась в Риме, и она, конечно, была в театре Аполло на спектакле, а потом явилась в директорскую ложу утешать старинного приятеля.

Публика уже разошлась, огни погасли, театром вмиг овладел тот особенный холодный сырой мрак, который немедленно овладевает огромными нетоплеными зданиями, лишь только в них гаснет свет, и Юлия демонстративно куталась в горностаевый мех (она уверяла, что именно горностай в сочетании с алым архатом служит наилучшим фоном для ее красоты, и не ошибалась… Впрочем, горностай служил бы лучшим фоном для чего угодно!), подрагивала плечами, постукивала зубами и уверяла, что ставить премьеры в этом театре, который больше похож на казарму, в котором нет ничего праздничного и радостного, – дурная затея.

– Сюда просто не хочется идти, и я понимаю зрителей!

– Ради Господа Бога, – зло сказал Пачини. – Не считай меня дураком! Что значит – не хочется идти? В зале не было ни одного свободного места!

– Да, я это заметила, – спокойно кивнула Юлия. – Но я заметила еще кое-что. Здесь нынче не было подлинных ценителей оперы. Такое ощущение, что собрались люди случайные. Большинство этих зрителей совершенно не умели себя вести! Одновременно начинали шикать и свистеть, лишь только раздавались аплодисменты, а иногда они аплодировали, как идиоты, только начиналась выигрышная ария или сцена, и заглушали голоса актеров. А когда упал занавес, они все, как один, ринулись к выходу, толкаясь и грохоча креслами. Что это за невежи?! Как они сюда попали?!

– Случайные люди? Невежи? – невесело ухмыльнулся Пачини. – О, дитя! Совсем нет! Они именно что неслучайные! Это клака!