Любимая для бессмертного - [28]
— В безопасности? И что же мне тут угрожает? — выдохнула я.
Иррациональное чувство обиды отравляло все вокруг. Я не знала, откуда вдруг появилось такое стойкое ощущение горечи во рту — ведь Рене не сказал мне ничего плохого! И я даже не фантазировала относительно того, что могла бы быть его невестой!
Наверное, не фантазировала. Или убеждала себя в том, что не делала этого…
— Я не могу тебе сказать. Но будет гораздо лучше, — строго промолвил Рене, — если ты сейчас выбросишь из головы все фантазии относительно восстановления этих руин и позволишь тебя отсюда увести. А потом, раз уж я тебе так неугоден, мы больше не увидимся.
Не увидимся? Если б я этого хотела…
— Это не руины, — твердо промолвила я. — Это нормальный швейный цех, и я собираюсь заняться его восстановлением. И очень надеюсь, что тебе хватит благородства не вставлять палки в колеса собственной «невесте». Разумеется, я никуда отсюда не уйду!
Рене сверкнул глазами так, словно собирался прямо на месте меня сжечь. Потом холодно, почти равнодушно промолвил:
— Удачи. Не стану мешать размышлениям насчет планов восстановления.
И решительно прошел мимо меня, еще и хлопнул дверью. Я только растерянно смотрела ему вслед, чувствуя себя последней идиоткой. И он даже толком не объяснил, что именно заставило его называть меня невестой…
— М-м-м, — пропищала скатерть у меня за спиной. — И вправду, какая сладкая эмоция гнев… Спасибо, мои дорогие. Завтра, Аннушка, жди великолепный завтрак, обед и ужин!
Что ж… Если наша ссора и принесла кому-то пользу, то только ей.
Слова о преступниках, о том, что мне надо держаться от швейного цеха подальше, об опасности терзали меня всю ночь, и ни сытный ужин, ни возможность переодеться в нормальную одежду не заставили меня забыть обо всех проблемах. Я почти не спала, смотрела в потолок, серовато-черный в ночной темноте, и пыталась понять, как так могло получиться. Рене говорил, что пытался меня защитить, но от кого? Сейчас это даже звучало смешно; я могла бы его спросить, если б мне хватило терпения поговорить с мужчиной нормально, но я же распсиховалась и, кажется, повела себя неадекватно.
…Утром, увидев серьезные лица сотрудниц, ждавших меня у выхода и сыпавших своими идеями, что сделать, дабы скорее поднять швейный цех, я поняла, что сомневалась в них зря. Эти светлые, полные доверия взгляды однозначно стоили того, чтобы за них рискнуть! Об этих людях следовало позаботиться, а кроме меня, кажется, сделать это было некому.
На них в лучшем случае смотрели как на преступников. В худшем — как на расходный материал. Ведь если первый вариант предполагал оправдание, если доказать невиновность, то во втором они даже не считались людьми.
Однако, мой дар убеждения, если он, конечно, существовал, сработал. И дело было даже не в том, что работницы швейного цеха поверили в меня и действительно были готовы взяться за дело, а в том, что заказ на школьные формы вместе со всей необходимой фурнитурой действительно прибыл. Надо было видеть радость во взглядах девушек, чтобы понять, как ценен им был этот первый заказ! Они радовались осторожно, тихо, так, чтобы никто не заметил — наверное, дабы не спугнуть удачу и не позволить никому проникнуться завистью к ним.
А потом приступили к работе.
Это были блаженные несколько дней — что-то среднее между покоем и постоянной занятостью. В швейном цеху стало в разы чище, потому что воодушевленные сотрудницы нашли в себе силы вымести всю пыль, отмыть столы, натереть швейные машины, дабы ничто не повредило и не замарало ткань. Старые ножницы для раскройки удалось отчистить от ржавчины и наточить так, что они резали лучше новых — ну, или нам, радостным, так казалось.
Я носилась из одного зала в другой, помогала раскладывать ткань, просчитывать раскройку с минимальными потерями, и мы расстраивались каждый раз, когда понимали, что тот или иной кусочек использовать по назначению уже не удастся — ну никак не втиснуть на него дополнительную деталь. Дело пошло на лад; нам предоставили хорошую фурнитуру, ткань же отлично сохранилась, и из нее получались чудесные юбки и платья.
Однако, меня съедало беспокойство. Слова Рене, которые я прокручивала раз за разом в голове в разных интонациях, вызывали страх. Что, если это счастье, этот подъем ненадолго, и он, потеряв терпение, захочет оборвать ликование девушек одним махом?
— …Устала?
Я вздрогнула и подняла взгляд на Тамилу.
— Что?
— Спрашиваю, устала ли, — женщина грузно опустилась на кое-как отремонтированный стул. — А то бегаешь, словно ужаленная, вот уж неделю как. И за всем тебе надо проследить, все надо проконтролировать! Будешь держать также крепко, растеряешь все свои силы.
— Растеряю, но разве есть варианты? — устало спросила я. — Пока что надо быть предельно внимательной, чтобы ничего не упустить. Я не гений швейного производства; пусть лучше научусь на самом старте, чем потом, когда поздно будет узнавать что-то новое.
— Ты права, конечно, — вздохнула Тамила. — Впрочем, я не затем пришла, чтобы поучать. Вот, смотри. Мария наша, старшая швея, забраковала, конечно, но Милли просила еще тебе показать. Она ж еще совсем дитя, наивная… Дизайнером хотела стать. Только купят ли такое?
