Любиево - [48]

Паула сидит на одеяле, в большой белой шляпе. Рассказываем друг другу то, что до сих пор куда-то от нас ускользало, несмотря на пятнадцать лет знакомства.

— Впервые этот жест появился, когда мне было лет примерно шесть. У нас в городке был один такой сорванец с оттопыренными ушами, рыжий, в веснушках, лопатки торчат, лупоглазый… Короче, все на нем топорщилось, подмигивало… Уже в школу ходил, но учился хуже всех. Тетка, работавшая уборщицей в этой школе, как-то рассказывала, что однажды он влез на высокий шест посреди спортплощадки, на который поднимали флаг во время линеек. Туда к нему целые делегации приходили, умоляли, слезь, Анджей, слезь… Фельдшерица школьная, учительницы — а он ни в какую. Уперся и только смеется, щерит желтые свои зубы, а просветы между зубами большие, а лопатки выпирают, а уши торчком, эх, торчком. Шест мерно раскачивается то влево, то вправо. Так и не слез. Вот он какой. Сам мне потом рассказывал, как на всех сверху смотрел.

Помню то время как просто невероятное, помню болота, какие-то придорожные алтари с Богородицей. Помню, раз допустил я святотатство, вынул фигурку из придорожного алтарика, а она оказалась пустой внутри — эдакая «Богоматерь Бутылка» с отвинчивающейся головкой, прикрепленная ржавой проволокой к полочке. Вот они, подумал я, вот они, чары-то, и развеялись… И только так подумал, как из фигурки выскочила живая ящерка, прямо мне на руки…

Короче, возвращаюсь к рукам. Однажды этот сорванец предложил мне: «Давай рванем отсюда». А у меня тогда была вырезанная то ли из «Пшекруя», то ли из какого другого журнала картинка Антарктиды. Он и стал подбивать меня бежать в Антарктиду, а сам спрашивает, не знаю ли я, где эта самая Антарктида находится. Я и говорю, что где-нибудь поблизости, где ж ей еще находиться. Наверняка за болотами.

Бежать собрались ночью. Я чувствовала какое-то непонятное воодушевление: с таким сорванцом вдвоем бегу аж в Антарктиду. Взяла с собой полкило колбасы, теплый свитер и всякое такое. С колбасой в Антарктиду… Условились около фигурки, ну той, которая с ящерицей. Я улизнула из дома. Никем не замеченные, дошли мы до самого леса, и тут он вдруг подал мне руку… Жестом, не терпящим возражений. Чтобы идти через болото, потому что так быстрее: лес был за болотом. Я испугалась — страшно было идти по болоту, — вот тогда-то он и подал мне шершавую в ссадинах руку и повел. А когда мы уже были на самой середине, в полной темноте, он сказал, что, видимо, придется отказаться от Антарктиды, потому что оба мы уже поняли, что это дело нам не по силам, оба пожалели, что отправились в этот поход. Возвращаемся. И тут он вдруг говорит, что специально привел меня сюда, чтобы убить. Я встала как вкопанная, а он не выпускает мою руку, так сжал, что наши пальцы аж заскользили от пота. Так и стоим. Он говорит:

— Сейчас тебя затянет, подождем, пока эта трясина тебя затянет.

Я заплакала. Прошло еще какое-то время… Он говорит:

— Я тебя тут сейчас утоплю… — А когда меня уже начала засасывать трясина, снова говорит:

— Дай мне руку… — и так судорожно держал меня за руку, как будто одновременно хотел и утопить, и спасти.

И только когда начало светать, мы увидали, что к нам движутся какие-то огоньки, так нас и нашли на этом болоте, которое сегодня мне кажется уже не таким опасным… Может, так только говорили: «болото», а на самом деле это была просто мокрая почва, а не топкая трясина. Потом меня отправили в лагерь, в Чехословакию…

Обычный коммунистический пионерский лагерь в фанерных бараках. Но он мне казался раем, мне уже было пятнадцать лет, и вся мужская часть лагеря прикидывалась гомиками. Постоянно. Подойдет один к другому и давай о него тереться и постанывать. Каждую ночь устраивали такие показушные оргии. Сбивались в пары, причем каждый день партнеры менялись. Спали на земле или на двухъярусных нарах: кто на нижнем, кто на верхнем ярусе. Я спала по очереди: то с одним таким телочком на земле, то еще с каким-то на нижнем ярусе, то с одухотворенным поэтом наверху — и точно так же можно расставить всех мужчин, встречавшихся мне потом в жизни. Понимаешь: с уровня обезьяны и голого эротизма в чмошном исполнении, через более или менее нормальных, вплоть до романтической любви (вершина). Конечно, лучше всего я помню того, что с пола, а тот, который «средний», самый обычный, совершенно из памяти исчез. Ну вот, в первый день я спала с тем, который на полу. Он говорит: «Я тебя сегодня отымею».

А я молчу. Лег на меня и трется, все смеются, потому что это вроде как шутка такая. Но была там и тетка, молодая. Боже, кого только у нее не было. Какая же она была охочая! Трусики белые у нее были из валютки. И вот лежу я с этим телочком под спальником на одеяле, а прямо передо мною она, на нижнем ярусе. Чего только она своей задницей не вытворяла! И направо и налево ею вертела, чтобы тот телок, что снизу, и тот поэт, что сверху, видели.

Погоди, а что же этот Войтек потом ей сказал? — Паула задумалась, затянулась сигаретой, подперла голову руками. — Представляешь, не помню, но что-то она там несла, чтобы свет погасили, может, на самом деле думала, что-нибудь получится? Я как сейчас помню, как дело было, но ты про это наверняка писать не станешь. Нет! Не пиши! Зачеркни все это, пожалуйста! Я вот только сейчас всю сцену вспомнила, ей-богу.