Любиево - [44]

Когда они мне все это объясняют, хоть и не обязаны, потому что я сама элегантка, то, поддакивая, я начинаю соображать, как бы эту черную обезьяну услать на длительную прогулку в Свиноустье, лучше всего без возврата, чтобы Богуську обцеловать или обслюнявить всласть. Какую бы здесь интригу применила мадам де Мертей, а какую виконт де Вальмон? Поддакиваю, но разговор не клеится, потому что они говорят то же самое, что и я, мы находимся на одном уровне интеллектуального развития (разумеется, на той его полочке, что отведена для тряпок и волос), вот мы и говорим хором вместо того, чтобы вести диалог. Выясняется, что они на молу вчера сидели в Мендзыздроях, в кафе «Папарацци», и смотрели на людей, которые (как по вольеру) расхаживали неторопливо. Ни одного прилично одетого. Подделки, уцененка, спортивные фирмы. Эта — из солярия в Свиноустье, потому что дочерна обгорела и вся в белом, волосы тоже белые, поврежденные. А те две молоденькие тоже из Свиноустья приехали, всего на один день, шиксы. Те двое вырвались от жен выпить на свободе пивка. И так далее, и везде — секонд-хенд!

«Думай, думай, — думаю я, — думай, черт бы тебя побрал, как бы эту обезьяну куда подальше услать… Задействуй интриги виконта де Вальмона… Эврика!»

— А посмотрите-ка, какие у меня печатки… — показываю им печатку из серебра и титана, которую мне в Валбжихе подгоняли по пальцу. Оживились:

— Супер! Где купил?

Моя, моя уже Богуська! Вот уж и моя она, рыжая Богуська, которой солнышко вредно… Тем временем Богуська моя достала из сумки обруч такой полукруглый из пластика, какие носят на голове пай-девочки в старосветских букварях, где мама мыла раму, и давай волосы со лба откидывать, пока наконец на макушке своей прекрасной головки его не закрепила и не успокоилась. Потом, у зубного, мне в руки попался какой-то затасканный журнальчик, и оказалось, что такой обруч Дэвид Бэкхем на голову нацепил, выходит, она от него это переняла…

— Лети, — говорю я черной обезьяне, — лети быстрей в Свиноустье, может, еще остались эти печатки, как раз на переправе стоял мужик и последние распродавал, так что лети, еще должны остаться, Богусе своей купи!

Но Богуська моя, к сожалению, на это:

— Что? Печатки без меня покупать? Никогда! Он же мне что похуже выберет!

И ничего мне не осталось, кроме как вежливенько отвалить, пожелав хорошего солнышка, хотя бы снисходительного к светлой Богусиной коже.

Другие

Иду я, значит, дальше, дюны становятся все менее крутыми, наверху уже не лес с блиндажами, полными дождевой воды и комаров, а скорее луга. Приклеилось ко мне какое-то старье из Старгарда (так уж тетки определяют этих мужиков и говорят не «какой-то старик», а «какое-то старье», не «сняла одного», а «сняла кое-что (или нечто)», «ничего здесь сегодня нет» или «может, нам кое-что обломится»):

— Учишься? Работаешь?

— Ну, в общем, как-то нет сегодня ничего интересного… — говорю я, чтобы он понял, что ничего у него не получится, и тогда он заискивающе:

— А мне интересно…

Я осадил его формальным тоном, его запал погас, он ретировался. Потом я миновал нескольких немцев, которых узнаю даже нагишом по маленьким, прилегающим к голове ушкам, по красивым интеллигентным лицам (без грамма сально-усато-брюхато-польской примеси типа «Лех Валенса»), по дорогим тяжелым часам. И еще по тому, что окурки они гасят и складывают в коробочку, чтобы забрать с собой и выбросить в специально предназначенном для этого месте. Я говорю им: «салю», потому что они очень культурные, очень хорошо умеют говорить по-английски, потому что с ними можно потрепаться о литературе и экологии. Одного только с ними нельзя делать, потому что есть у них в глазах какая-то аптекарская взвешенность, какая-то бухгалтерия, а телки… У телка душа, скорее, должна быть, если можно так сказать, русская, широкая, поступки абсолютно неожиданные, телок водочную бутылку забросит в кусты, урну искать не станет. Но и, само собой, чтобы член у него ни в коем случае не был ни обрит, ни проколот. Не существует такого понятия, как «западные телки», телок появляется только к востоку от Одры и распространен аж до последних границ России.

Иду я, смотрю — права Пенсионерка: тетки так мусорят на этих дюнах, что, ей-богу, убить их мало.

Иду дальше, и вдруг поднимается из-за горы презервативов, бутылок из-под минералки и старых глянцевых журнальчиков некая звезда погорелого театра и театра бурлеска, некая дива былых времен. Вся в черном, с ошметками меха на плечах… Потом я узнаю, что это Томатная Леди. Или, скорее, ее дух, ибо захаживала она в теткобар еще в шестидесятые. Томатная Леди была Старой Теткой.

А следует знать, что существуют не только Тетки-Элегантки (категория безвредная и культурная, типичная для больших городов), но и много других видов. Например, Старые Тетки. Даже постарев, Элегантки не становятся Старыми Тетками, потому что эти последние — старые с самого рождения, нагловатые, не сильно отличающиеся от привокзальных (еще не эмансипированные) и раз и навсегда смирившиеся со своей болезненной худобой/полнотой. Чаще всего они родом из средних и малых городов, обитают на железнодорожных и автовокзалах, в настоящее время вымирающий вид (внимание! с апреля по сентябрь находятся под охраной!). Есть и Полутетки — очень интересный подвид. Полутетка хабалит по-другому, приколы эти скрыты в каждом ее жесте, но она не станет говорить о себе в женском роде, не станет хныкать, одевается в общем нормально, хотя, когда кладет мобильник в сумку, одним мановением руки эту сумку в ридикюль превращает. Чуть-чуть излишне внимательно склоняется к ней, излишне бережно ее раскрывает… Ее хабальство идет от подсознания, но все внешние проявления у нее под контролем. Эмансипированные познаньские пижоны на девяносто девять процентов как раз Полутетки. Лысые, но жопой крутят, накачанные, но крем в себя втирают движениями дивы…