Люби меня нежно. И сердца боль - [49]

Да, она ощущала, что любит его. Но это была не та любовь — безумная и всепоглощающая, помимо которой все кажется неважным и мелким. Это было ровное, светлое, удивительно уютное чувство покоя и неторопливости. Сознание того, что никуда уже ничего не денется, не исчезнет, стоит только появиться какой-то преграде на пути, не пропадет, не провалится, не растает под действием каких-то новых впечатлений, не покинет и не предаст. Зыбкость, неустойчивость, бури и вихри, сотрясавшие их в молодости, прошли, уступив место теплому ветерку взаимной симпатии, спокойному влечению, которое не тяготило их, не обременяло и не заставляло мучиться бесполезными сомнениями относительно чувств друг друга.

Они встретились, как два путника, которым вместе показалось хорошо и приятно и которые решили идти дальше.

Свадьбу назначили через месяц. Светлана Владимировна пыталась дозвониться до сына в Москву, но телефон упорно отказывался соединять их. Сам Вадик не звонил уже несколько месяцев. То ли готовился к поступлению в заграничный университет, то ли еще что-то мешало просто набрать номер.

Нет-нет, она не осуждала сына. У него теперь появилось столько возможностей, столько новых знакомств, столько увлечений, что пенять ему за это было просто глупо с ее стороны. Она не станет ему мешать, не будет становиться у него на пути. Тем более, когда у него все пошло так хорошо.

Однако душу точила непроходящая тревога. Какой-то паршивый червячок грыз ее внутри, не давал покоя. Быть может, это была задавленная внутри ревность к его отцу (хотя она до сих пор не могла понять: как это он принял его?). А быть может, все прошло бы, если бы сын просто позвонил. Но он не звонил, несмотря на то, что в их квартире она установила автоответчик, подробно объяснявший ее голосом, где ее теперь можно найти.

Иногда она порывалась вернуться, боясь, что сын, узнав, где и с кем она теперь, сам не хочет с ней связываться.

За окном потемнело. По крыше маленькими мокрыми сапожками затопотал дождь.

Скоро должен был вернуться со службы Жека. Она любила эти последние часы перед его возвращением. Любила ожидание и предчувствие праздника. Ну, если не праздника, то чего-то очень хорошего.

Жека часто привозил цветы или что-нибудь вкусненькое, зная ее слабость к сладкому. Но еще чаще это были стихи или картины. Картины он писал в своей мастерской, располагавшейся в мансарде, а стихи получались у него и на службе, и в троллейбусе, и на рынке… Где угодно его могла посетить шаловливая муза, нашептывавшая ему немножко наивные рифмы.

В дар у ног твоих мир весь сложу я,

Горизонт в бирюзовых цветах.

Звездной россыпи пыль золотую

Заплету я в твои волоса.

Я дарю летний ласковый ветер,

Вкус полыни, что собран в степях.

Я дарю тебе утро и вечер,

Соловья на весенних ветвях.

Я дарю шторма бурного волны,

Сонный штиль — достоянье морей.

В дар на счастье — цветущие кроны

И безбрежность пшеничных полей.

Я дарю свои песни на радость,

Жаль, что песня, как миг, коротка.

Пусть подарок мой будет не в тягость,

Он подарен тебе на века!

В его глазах светилась такая нежность, когда он читал очередную проказу своей музы, что иногда Свете казалось, что она просто спит и видит удивительный сон. И не хотелось просыпаться. Не хотелось возвращаться в реальность, где мир пуст и нет в нем ничего, кроме суеты житейской. Но через секунду она понимала: все, что ее окружало, — и есть реальность. И все становилось проще, ярче, теплее. Уже не было в душе стылого холода, страха, нервозности бабской дурной, когда на ровном месте вдруг хочется швырнуть что-то на пол и расплакаться неизвестно от чего… Да мало ли, от чего плакать хочется. Причина всегда найдется. От отчаяния, от одиночества, от сознания сделанных в молодости ошибок.

Но теперь все изменилось.

Жека привез ее в этот дом, и она сразу же полюбила его надежные деревянные стены, стулья, столы, шкафы. Словно она уже была в этом доме когда-то, ходила по этому полу, прикасалась к дверным ручкам, пила из этих чашек, стоявших за толстым стеклом старинного, потемневшего от времени буфета, сидела у камина в кресле-качалке, на спинку которого был брошен теплый плед. Здесь все было так знакомо. И в то же время так ново… Сюда не проникал городской шум, не оставлявший городского жителя в покое ни днем, ни ночью, не достигала грязь тротуаров, дым машин не забивал легкие.

Всего лишь несколько выходных, проведенных в этом доме, и она уже не могла вернуться в город, не могла заставить себя подняться, как обычно, и идти на завод.

«Если хочешь, можешь уволиться, — сказал Жека. — Я неплохо продаю картины. Проживем. Мужчина я или нет, в конце концов?»

Счастье так трудно было удержать в себе. Да и не хотелось ей его удерживать.

Все случилось само собой. Прямо на лестнице. Ей и в голову не пришло стыдиться или корить себя за это. Между ними не стояла юношеская стыдливость. Опасения и комплексы давным-давно сгинули в Лету, рассеялись, как туман. Остались только она и Жека.

Радость, которую ей доставил Жека, она не могла сравнить ни с чем. Ей не с чем было сравнивать то чувство блаженства, которое обрушилось на нее, накатило волной, поглотило ее всю. И не один раз…