Люби меня нежно. И сердца боль - [39]

— Сынок, давай поговорим, когда я вернусь. Возможно, я смогу тебе все объяснить…

— К тому времени громилы моего папаши сделают из меня отбивную. Меня впутали в какую-то игру, цели которой я не понимаю.

— Вадим, я тебе все объясню!

— Сомневаюсь, что у тебя это получится. Но кое-что я хочу знать прямо сейчас. Он мой отец?

— Я… — начала Светлана Владимировна и осеклась, видимо, плача.

— Просто ответь мне, мама! Просто ответь! Ничего не нужно объяснять, выдумывать предлоги, отговорки. Ты меня слышишь?

— Да, сынок.

— Неужели так сложно ответить на такой простой вопрос — кто этот человек?

— Я не могу… не могу разговаривать с тобой в таком тоне.

После этого Вадим услышал в трубке гудки. Это так его поразило, что он некоторое время удивленно смотрел на телефонную трубку.

В один миг им овладело злобно-уничижительное чувство, которое он испытывал, будучи совсем маленьким, когда мать не могла купить ему ту игрушку, которую он хотел. Как ни просил, как он ни рыдал, она с тихой покорностью твердила: «У мамочки нет денег, сынок». Но он знал, чувствовал, что у нее были деньги, как теперь знал, что у нее был ответ на вопрос.

Побродив по квартире некоторое время, он рассовал по карманам зажигалку, сигареты и ключи от квартиры…

Был еще один человек, который мог все расставить по своим местам.

Не успел он открыть дверь, как собой все заслонило что-то большое и тяжелое. Оно ткнуло его прямо в голову. Боль отозвалась эхом в голове и умерла вместе с сознанием.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Ксюха, подожди… Погоди! — окликнул ее Олег, когда она подошла к входной двери.

— Ну, чего тебе? — обернулась она, ленивая, усталая и соблазнительная.

Олег вышел из спальни в чем мать родила и подошел к ней.

— Мне кажется, я… опять хочу тебя.

Она взглянула вниз и вздохнула:

— Похоже на то, мой цыпленочек, только мне пора.

— Останься, — проговорил он, улыбаясь и прижимаясь к ней.

— У тебя что, крыша поехала? — хихикнула она. — Я и так уж неживая почти. Пойду к своему борову, и что мне сказать? «Ах, у меня сегодня голова болит». Так он мне эту голову открутит.

— Я его убью.

— Мне что, полегчает от этого? — усмехнулась она, легонько кусая его ухо.

— Останься… — вновь повторил он, все откровеннее лаская ее.

Ксюха, у которой за два последних года не было никого, кроме борова, не видевшего из-за живота своего собственного достоинства, млела от ласк Олега, изнывала и томилась мыслью, что придется вернуться в гостиницу из этого уютного пятикомнатного гнездышка (которое, судя по всему, принадлежало его родителям).

— Ты ж меня не знаешь совсем, дурачок… — шептала она. — Я же себе не принадлежу. Моего на мне ничего нет. Все урода этого старого… Господи, и откуда ты такой взялся на мою голову?! Олеженька, мы же с тобой оба в беду попадем, если ОН узнает… Боров проклятый сразу предупредил, чтобы я ни с кем… Мамочка моя родная, какой же ты весь… хорошенький мой… Узнает, мне ж не жить тогда. Пока сам не отпустит… Нет-нет! Утро уже! Я пойду, Олеженька. Не держи меня… Все равно уйду.

Она вырвалась и с трудом отперла замок.

Он наполовину высунулся из двери, когда она вышла на площадку.

— Ты придешь?

— Глупый, неужели ты не понимаешь? — с нежностью покачала она головой, натягивая меховую шубку.

— He-а, может, объяснишь?

— Хватит придуриваться! Я пошла…

— Иди, — кивнул он.

— Так я пошла.

— Иди, иди…

— А ты скройся, чтобы я тебя не видела!

Вместо этого Олег голышом выскочил на площадку, схватил ее, визжащую и упирающуюся, и затащил в квартиру.

Ксюха вырвалась через полчаса и, окончательно захлопнув за собой дверь, перевела дух. Потом произвела ревизию своего туалета. Он был в том живописном беспорядке, который отличал драную кошку от упитанной домашней твари с аккуратным бантиком на шее. Платье перекосилось, чулки куда-то исчезли, прическа сбилась, макияж… Она достала из сумочки пудреницу и заглянула в зеркальце. Да… когда-то это был макияж, а теперь картина Пикассо.

На площадку вышла женщина с крохотной собачкой, которая немедленно визгливо залаяла, изображая потешную ярость. Вид самой женщины стал надменно-презрительный. Ксюхе показалось, что она тоже сейчас оскалит зубы и глухо гавкнет.

Боясь, что эта чистенькая дура лопнет от чувства собственного превосходства, Ксюха сочла за лучшее спуститься первой, облаиваемая отвратительным мохнатым созданием, рвущимся на поводке.

«Мама родная, — подумала она, дрожа то ли от холода, то ли от предчувствия нелегких объяснений с боровом. — Что же теперь будет?»

Конечно, ей придется врать, изворачиваться, заверять в своей искренности и любви до гробовой доски к «любимому папочке».

Сознание вины, замешанное на страхе, вызывало в ней отвращение к самой себе, к своей жизни, в которой были только грязь и унижения.

Ей не надо было поддаваться чувствам. Но она не могла устоять перед этим мальчиком, перед его силой, напором и остальными, не менее замечательными качествами.

Ксюха поймала такси и с удовольствием забралась в теплый салон.

— Куда? — обернулся к ней водитель.

Неожиданно в сумочке заверещал сотовый. А она совсем про него забыла!

Лихорадочно достав трубку, Ксюха ответила:

— Да!

— Ты где?

Это был сонный голос борова. Он был грозен.