Любава - [2]

сам Железный нарком по-хозяйски

обходил все участки работ.

Будто б раз перед самым рассветом,

приглушив от волненья буры,

горняки его видели летом

на крутых горизонтах горы.

А под осень — на трапах плотины,

по приметам действительно он,

с бригадиром одним беспартийным

полчаса толковал про бетон.

По сугробным, невидимым тропам,

поздним вечером, в лютый буран

он зашел на часок к землекопам

в освещенный костром котлован.

Может, нами порой не примечен,

утомясь от бессонниц и дел,

для торжественных радостей встречи

беспокоить он нас не хотел.

И, по компасу путь выбирая,

шел пешком через ямы и тьму,

к первым стройкам переднего края,

лишь по картам знакомым ему.

Ну а люди легко разглядели,

самым сердцем подметив в тот час,

как шагает он в длинной шинели,

нахлобучив кубанку до глаз.

Каждый раз — и зимою и летом —

не по слухам, не зря, не тайком,

по своим незабвенным приметам

знали мы, что приехал нарком.

Эх, и мыкались братцы-завхозы,

окна мылись, и шторки цвели,

и прорабы метались, как грозы,

под ногами не чуя земли.

И не как-то бочком да вразвалку —

все начальники наши в момент

враз бросались к бетономешалкам

добывать нам песок и цемент.

Будто в праздник, на скатерти белой,

вся бригада, садясь у стола,

даже щи со сметаною ела,

даже чай с белым хлебом пила.

А по складам, конторам, столовым

шепотком, отдаваясь как гром,

проходило железное слово,

огнестрельное слово: «Нарком!»

И недаром, бывало, с устатку,

загораясь душевным огнем,

горожане в походных палатках

по ночам толковали о нем.

Дескать, наш, настоящий, народный

комиссар всех заводов и гор,

будто он еще в давние годы

вел с самим Ильичем разговор:

как Россию спасем да распашем,

доживем до великой поры,

станем строить индустрию нашу

у чудесной Магнитной горы.

…И теперь вот, по-воински туго

сжав солдатскую пряжку ремня,

он проходит, оставивший друга

тихо спящим сейчас у Кремля.

В самый полдень, на зорьке, ночами

он идет сквозь жару и сквозь снег,

строгий-строгий, железный начальник,

Ильичевой души человек.

…Мы вчера разобрали палатку,

перебрались в бревенчатый дом,

домну сдали под сборку да кладку,

вроде б с домной простились на том.

Желтой курткой шагреневой кожи

наградил меня нынче цехком…

Даже будни на праздник похожи

при отменном порядке таком.

И, возможно, взаправду как в сказке,

каждый час, каждый день, каждый год

мой товарищ Серго по-хозяйски

обходил все участки работ.

Глава первая

1

По приказу — в порядке награды

за геройскую жизнь работяг —

получили четыре бригады,

как чертог, самолучший барак.

Всех приглядней, добротнее, выше,

и в морях городских огоньков

в десять труб он бушует над крышей,

в сорок окон пылает с боков.

А внутри — сухоребрые стены,

будто в бане настоенный жар,

и кипит день и ночь неизменный,

как на свадьбе, титан-самовар.

Как зажили мы сразу по-барски,

по ночам прогреваясь от стуж,

сто — украинских, русских, татарских —

околдованных городом душ.

Уж как справили мы новоселье,

голосисто — на трех языках,

да раскрыли у каждой постели

сундучки на висячих замках.

Каждый, будто хвалясь ненароком,

насовсем принимая жилье,

пригвоздил по-над стенкой, под боком,

все святое богатство свое:

веерок фотографий без рамок

с дорогой, ненаглядной родни,

в окружении огненных грамот,

заработанных в трудные дни.

И сияли они в нашем доме

вязью-прописью наших имен,

чистым золотом писанных домен,

вечным пламенем звезд и знамен.

2

На шаги отмеряя квартиру,

комендант, распорядок храня,

с уважением, как бригадиру,

красный угол отвел для меня.

Накупил я гвоздей на полтину

(чем я хуже хороших людей)

и раскрыл в том углу всю картину

незадачливой жизни своей.

Сверху — грамот бумажное пламя

так и пышет, аж сердце печет,

и на всех золотыми углами

припечатано слово «почет».

А пониже — на карточке мятой,

обгорелой, промокшей не раз,

батя мой — молодой, конопатый,

в дальнем детстве пропавший из глаз.

Будто, ныне почуявший силы,

с шашкой наголо, бравый на вид,

из далекой карпатской могилы,

как бессмертный, на сына глядит.

Возле — мамкин недавний портретик:

впрямь стараясь до слез не дышать,

на базарном присев табурете,

как на чудо, уставилась мать.

В давнем-давнем сарпинковом платье,

с детства памятном вдовьем платке,

как от боли к бессмысленной трате,

гомонок зажимая в руке:

пусть, мол, прахом пойдет та пятерка,

лишь бы кровный кормилец-сынок,

не торопкий на письма Егорка,

позабыть свою мамку не смог…

С ними рядышком, слева и справа,

красно солнышко глянцем двоя,

в два лица рассиялась Любава,

боровлянская милка моя.

Расцвела — ни на чью не похожа

и ничьей красоте не под стать,

что ни в сказке сказать невозможно,

ни железным пером описать…

Как, бывало, пойдем по базару,

все фотографы, сколь ни на есть,

просят сняться Любаву задаром,

красоту почитая как честь.

Вот и мне, не скупясь, чем богата,

в память самой первейшей любви

подарила Любава когда-то

четвертные портреты свои…

Слева смотрит — лукавая косо.

Справа смотрит — родная в упор.

Синеглаза, чудна, русокоса,

боровлянская вся до сих пор.

3

Словно вспыхнет горячая ранка

в самом сердце, когда в той дали

чуть увижу тебя, Боровлянка,

родный краешек отчей земли.

Там Тобол пузырится под кручей,

щучьи плесы, язевый простор,

и стоит на увале дремучий

с недорубленной просекой бор.

Стопудовые сосны из меди