Лытдыбр - [89]

В одной пьесе Аристофана есть чудесное слово нефелибаты – ходящие по облакам; вот мы и есть нефелибаты. “Глотая звёзды в сладкой дрожи…”. Словом, разговор в тот раз принял серьёзный оборот. “Кто бы ты ни был по крови – наша задача быть выше крови, иначе… иначе слишком много крови!” “Национальность, допустим, вещь очень интересная, но вот незадача, мне решительно скучны люди, у которых есть какая-то там национальность. Зато её нет у представителей расы, называемой “художники””, – горячился я косноязычно. У Бабеля был примечательный пассаж. Там допрашивают: “А какая у вас, между прочим, национальность? – Ну что ты его за национальность трогаешь? Он же ясно сказал: художник”. Нормальный художник неловко должен себя чувствовать, когда его принимают за представителя какого-либо народа, класса, кластера.

Каждый вправе повосхищаться каким-нибудь народом, порассуждать о нём, но в целом этот дискурс не выдерживает самой простой логической проверки. Если по существу, наши с Антоном разногласия были частным случаем древнего столкновения двух философских школ мысли, – спора об универсалиях, в данном случае применительно к вопросу о нации. В этом споре я был на стороне номинализма, а на позициях “реалиста” стоял Носик. С грустью добавлю, что “реализм” всегда лежит в основе всех идеологий, поскольку орудует понятиями как класс, нация, энергия, дух времени и прочими совершенно мистическими обобщениями. Существует только единичное, вот это. Да и чисто по-человечески неполноценна мысль, что совокупность людей, объединённых между собой типичностью, схожестью, одинаковостью, может быть чем-то привлекательнее нетипичных, единичных, одиночных. Так что, если разобраться, национализм и патриотизм – это попросту неэстетично. Сходство ищет профан, художник же любит разность, запомнил я урок Набокова. Национализм – отвлечённая форма любви к множеству себе подобных в противовес любованию единичным. Есть всего одна группа людей, которая должна бы вызывать сочувствие – в частности, из-за своей разрозненности, принципиальной штучности и неустроенности – это, согласно моему кредо (был уверен, что и Антона), достославный народец непослушных и озорных детей человеческих, пёстрый сброд ни на кого не похожих, – побочные отпрыски семьи народов. В просторечии называемые “художниками”.

Увидеть на Антоне, художнике-нефелибате и космополите, знак какой-то партийной принадлежности было решительно сюрпризом. Примиряло с ней, ермолкой, только то, что она ему удивительно шла! У меня даже мелькнула игривая мысль, что это у него от дендизма (я понимаю это явление в самом широком смысле, как поэтику вызова, эпатажа). А этому Антон был не чужд. “С нами святые Экстраваганты!”, – как говаривал старый друг Рабле.

При этом про Венецию мы говорили реже, чем о какой-нибудь вселенскости. Когда меня попросили написать об Антоне Носике и его Венеции, вероятно, предполагалось, что есть какая-то моя роль в его сердечном увлечении этой “Самой Сереневой из Республик” (такой Антон придумал ей титул). Это не так.

Всякий раз, наведываясь в Венецию, Антон искрился. Его тянуло в мелководные её пучины, ему во что бы то ни стало хотелось наиполнейше овладеть этим городом, сделать своим. Покорять города – что может быть увлекательнее для нас, мальчишек? Ему надо было разузнать о ней всё-всё: и тайны её истории, и как пролезть в самые отдалённые её уголки. Как уметь не запутаться в ней, найти выход из всех меандров, не бояться её уловок. Он не мог успокоиться, пока не посчитал, что ему удалось полностью прибрать Венецию к рукам.

Поначалу Антон принимал меня, смешно сказать, за какого-то краеведа, хранителя информации о городских легендах, и предполагал выведать у меня её особые секреты, как у старого дворецкого о почившей хозяйке. К своему разочарованию, он быстро убедился, что перед ним сторонник той философии, что, находясь в Венеции, ещё и думать о ней – как-то, знаешь, тавтологично.

Антон же поглощал книги по истории “венецианской цивилизации”, ему не терпелось разузнать, как регулировалась жизнь в республике дожей, и как это так ловко получилось, например, что на протяжении более тысячи лет там неизменно и безоблачно заправляла олигархия? Благодаря его горячей любознательности к этой точке земли, это как раз я, записной венецианец, узнавал от него всевозможные исторические курьёзы и анекдоты. Но мне всегда было скучновато разбираться в последовательности дожей, из которых мало кто имел собственный вес и голос. Разве этот город не создан для того, – спорил я с ним, – чтобы отвлечься от истории, махнуть на неё рукой? Долой старательные археологические штудии, не лучше ли воспринять этот город как форменный миракль – “в стране, где гиппогриф весёлый льва крылатого зовёт играть в лазури, где выпускает ночь из рукава хрустальных нимф и венценосных фурий”. Зачем заземлять Венецию? Даже если мы осведомлены, чем она вызвана к жизни, и что замутили её люди весьма практичные и оборотливые, – вожделеннее иметь дело со сказочной ипостасью Венеции, и верить, что одним только чудом выпала она на скучное сукно истории, как крупный карточный выигрыш азартному везуке. Тут сердце просит не факты истории припоминать, а возобновить наконец разговор на темы, каких люди давно не затрагивают. Давай, друже, лучше о насущном и существенном – о Шиллере, о славе, о любви, а? Самое место.