Лям и Петрик - [89]

Петрик оглянулся на собравшихся вокруг — все бездельники, которые только и ждали чего-нибудь забавного. Он овладел собой. «Дубль-Бланш, Дубль-Блаиш… Кто такой Дубль-Бланш?» — путалось в его взбудораженной голове.

И Петрику вспомнился лысый портняжка, который всегда и всюду рвался вперед. Когда рабочие в Екатеринославе вышли на улицу с красным флагом, он шагал в первом ряду. Дворники, размахивая дубинками, напали на рабочих. Многие отделались легкими тумаками, но Дубль-Бланша огрели по голове. Городовые бросили его поперек фаэтона и сапожищами уперлись в него, а он кричал на всю улицу: «Из-за вас, проклятых, деремся за свободу! Из-за вас!»

Гайзоктер щелкнул кнутом:

— Скажи мне, Красенко, женой ты уже обзавелся? Или все еще занимаешься теми делишками? Плюнь на все и женись! Девок сейчас куча, пользуйся случаем! Пощупай-ка Салю! У нее в мотне полно денег!

Народ смеялся, перебрасывался шуточками.

Петрик уже собрался уходить, когда к нему подошел брат Сали Береле-кряква. Береле заметно вытянулся, сильно изменился — лицо у него теперь было костлявое, скулы, точно картофелины, на спине горб.

Они вместе отправились домой, на постоялый двор. Петрик по дороге расспрашивал Береле о его брате Хаскеле.

— Красенко! — крикнул кто-то сзади.

Петрик обернулся.

— Послушай, поступай ко мне кучером! — кричал ему вслед Аршин. — Мне нужен кучер.

Петрик, не останавливаясь, двинулся дальше.

— Значит, Хаскель еще не окончил восьми классов?

— Нет еще. Он загребает кучу денег у Гайзоктера. Гайзоктер держит соляные копи, а Хаскель работает у него комиссионером.

— Ну а Аршин?

— Дай бог каждому. Он арендует лукьяновский лес и содержит в компании с Гайзоктером завод в Балте. Они работают «на оборону» и как следует набили себе мошну. А то что ж? На войну гонят только бесштанников, а кто получше, остается дома. Иначе ведь все пойдет кувырком. Голодранцев, вроде тебя, от нас угнали штук двести, из них тридцать три уже скапутились.

— Кто это там? — Петрик указал на чету, которая стояла у ворот постоялого двора Гели-Голды и напряженно вглядывалась в приближающегося Петрика.

— Это Мотя, что работает у Гайзоктера на маслобойке. А рядом с ним — его старуха.

Мотя сильно сдал, голосок его уже не звенел медью, только жалобно хрипел. Он усиленно моргал запорошенными глазами, казалось, из них вот-вот посыплется пыль. Тяжело было смотреть на этого высохшего, разбитого человека.

Мотя стал жаловаться Петрику на свою участь, время от времени покрикивая на свою старуху, беспрестанно утиравшую глаза.

— Гляди, дорогой, она меня живым в могилу сведет. Втемяшилось ей в голову, что с нашими Шмерлом и Берлом что-то случилось. Как говорится, слышал глухой, рассказал немой. «Плюнь ты всем болтунам в глаза! — говорю ей. — Ведь сынок наш Симха пишет о них». А вот тебе живой человек, только что с позиций. Он клянется, что видел и Шмерла, и Берла. Знал бы он, что попадет домой, передал бы весточку от них.

Петрик почувствовал, что надо перевести разговор на другое, иначе он еще брякнет что-нибудь невпопад: ведь сыновей Моти он и не видывал. Петрик спросил:

— Вы все еще работаете на маслобойке?

— Да, там маюсь. Только силы уж не те. Теперь это уже не маслобойка, а настоящий завод. Сам уже не вмешивается в дела, всем заправляет Гайзоктерша. С ним еще можно было ладить, а с ней… Никакая холера ее не берет. На заводе ее обходят за три версты. Этакая язва! Кому охота с ней связываться!

— А как поживает Гайзоктер? Где он? Сыновья у него тоже на войне?

Мотя посмотрел на него, как на сумасшедшего. Занятый своими бедами, он затормошил свою ссохшуюся старушку:

— Пойдем, пойдем! Чует мое сердце, все в порядке.

Береле-кряква ловко вытащил задвижку из пробоя, дверь сарая распахнулась, и оттуда ударило в нос густым смрадом, пометом какой-то живности.

В необъятно большом просторе чердака была черная ночь, а в дырах тесовой крыши торчали синие куски неба, и в каждом по звезде. Под этим диковинным сводом сарай выглядел маленьким и жалким, точно шалашик, затерянный в степи.

Вспыхнул огарок, за ним другой, третий. Изумленные глаза Петрика невольно следили за бешено бегающими вдоль стены шестипалыми руками Береле, которые в одно мгновение зажгли десятки огарков, равномерно прикрепленных к запыленным перекладинам, так что запылали все четыре стены сарая.

— Угу? — хмыкнул Береле в сторону Петрика, почти не раскрывая узкого птичьего ротика под скулами-картофелинами.

— Что это значит?

— По ночам я забираюсь в молельни и уношу оттуда поминальные свечи. А служки думают, что это черти влетают через дымоходы и поедают все свечи без остатка. Хи-хи. А души-то вместе со свечами приходят ко мне сюда, а с ними весело. Видишь, как они пляшут, как бегают, кувыркаются, дерутся. Хи-хи, хи-хи.

Петрик не верил своим глазам.

На стенах сарайчика, во всех углах, на потолке — всюду бегали, метались, ползали, копошились пауки, мухи, букашки, жучки — всякие насекомые. Они жужжали, падали, опаленные пламенем свечи, и снова вскакивали — это была какая-то диковинная сумятица летающих и ползающих тварей.

Береле вышел, и Петрик стал тушить свечи. Потом он кинул шинель на сухую солому и выглянул во двор. В слабом свете, льющемся через дырявую крышу, видно было, как Береле-кряква карабкался по перекладинам. Растопырив длинные руки и ноги, он так ловко, по-обезьяньи прыгал от столба к столбу, что Петрик то и дело терял его из виду. Вдруг Береле издал какой-то дикий кряк; в ответ сразу же поднялось кудахтанье, верещанье. Вслед за тем все темное пространство под огромной тесовой крышей наполнилось пугающими птичьими голосами, щелканьем, попискиваньем, карканьем.