Лягушка в сметане - [4]

Но внутренне она вся оцепенела. Ясно стало, что не семья распалась — рухнуло все. И что из дому уходить — ей. И не потому, что Варька не простит — хотя до конца, гадючка маленькая, конечно же, не простит, — а просто потому, что с отцом при его экспедициях ей действительно удобней, а значит, их двое, а она одна, и не судиться же с родной дочерью, а если и судиться, то не так уж трудно догадаться, кого пожалеет суд. И, значит, ее квартира с ее зеркалами останется, а она уйдет, просто уйдет, в никуда. Это было страшно. Но еще страшней стало, еще большим морозом охватило душу, когда представилась дорога впереди: серый, узкий и пока еще очень длинный тротуар к крематорию, с быстрым переходом в разряд погасших, стареющих баб, с ежедневной изматывающей погоней за необходимым рублем, с унижающей и все более безнадежной охотой за все более безразличными мужиками, с жиденьким колечком корыстных, недобрых подруг, которые сперва насладятся ее крахом, а потом быстро начнут убывать, пока не останется одна дурища Зинка. Две измятые бабы за бутылкой в захламленной кухне — вот такое грядущее отсвечивало на донышке тарелки, которую Алевтина едва не выронила. Но не упустила, удержала, уцепила в последний момент. Когда уйдет — возьмет две тарелки, две чашки, две ложки, для себя и для дуры Зинки. Больше не понадобится…

Алевтина Щипцова была умна. То есть, конечно, в ней хватало всякого — и тщеславие было, и бабство, и просто дурь, и на своем поставить любила, и приврать могла, и переспать с ненравящимся, но известным мужиком только ради того, чтобы потом хвастануть подруге — словом, обычная женская суетность. Но в тяжелую минуту, когда судьба нежданным ударом сбивала с ног, вся эта мелкость с нее опадала, и оказывалось, что в глубине своей натуры она умна. Кстати, это и подруги знали и в серьезных случаях советовались с ней.

Вот и теперь, уже на следующее утро, едва придя в себя от Варькиного ножа в спину, она полежала час в горячей ванне, вымыла голову, с машинальной тщательностью причесалась, подсушилась феном и начала соображать.

Все рухнуло, да. Нету дома. Ну и что? Значит, надо строить новый дом.

Тут возникло несколько вопросов. Первый был бесполезный: за что? Но все же лучше было понять. Раз вышло, значит, в чем-то сама виновата. И надо понять, чтобы потом не повторять глупостей.

Мужу изменяла? Да, изменяла — ну и что? А кто сегодня не изменяет? Он вот набрался ума и тоже изменил.

Вела себя по-хамски, вот в чем суть. Почти не пряталась, до Димки наверняка доходило. Варьку и то перестала сторожиться, сперва надеялась, ничего не поймет, потом — все поймет. Вот и доигралась. Забыла, как дети ревнуют. Дура. Сука… С другой стороны, кто сегодня не сука? Но ей-то от этого не легче…

Ладно, впредь будет умней. Если впредь ее ум понадобится…

Второй вопрос был: что делать? Тут вариантов виделось мало. Затевать обмен? Но что дадут за двухкомнатную? Однокомнатную и комнату в коммуналке? Она не студентка, чтобы в сорок лет собачиться с соседками на общей кухне и ждать принца, ее принцы давно просвистели мимо.

Нахально жить, как живет, а они пусть ломают головы? Так можно, в конце концов, не она ушла. Но хороша будет жизнь под презрительными взглядами Варьки. Девочка та еще, найдет как отыграться. Нет уж, с Варькой обострять нечего, и так почти потеряла дочь.

Собственно, оставалась одна возможность, именно так, что и подумалось с самого начала. Кооператив. Тот самый телефончик, что давний театральный приятель продиктовал ей для Димки. Записала для мужа, а пригодится самой. Если пригодится.

Кооператив — это, конечно, деньги. Они есть, но мало. Не для такой авантюры. Тут понадобится — ого-го! И, соответственно, возник третий вопрос: где взять? Впрочем, его Алевтина оставила на потом. Сперва надо выяснить реальность варианта.

Бывший коллега полысел, отрастил живот и выглядел старше нее лет на десять, что было приятно, но и слегка тревожило: а вдруг и она со стороны смотрится так же. Встретились они у телеграфа, Алевтина не сразу его узнала и с тем большей горячностью расцеловала в обе щеки, восстанавливая и как бы даже увеличивая былое не столь уж близкое приятельство.

— Ну, молодец, — восхитилась она, — вид просто директорский! Что ты, где ты?

Тот покраснел:

— Да, вот видишь… Свое оттанцевал.

— Но-но-но, не клевещи на себя! — возразила Алевтина с таким воодушевлением, будто и впрямь верила, что он, со своим животом и лысиной, еще выйдет на сцену в черном трико.

— Да нет, — сказал он виновато, — все. Как тогда порвал мышцу…

Это уже давало возможность посочувствовать.

— Что делать, — вздохнула Алевтина, — все мы…

— Не обобщай, — махнул рукой приятель, — ты как раз — вполне. Работаешь?

— Раза два в неделю выпускают.

— Где?

Она назвала свою экспериментальную лавочку.

— А что, нормально, — сказал он, — тоже театр.

— В наши годы не выбирают, — бесшабашно ответила Алевтина, уверенной улыбкой тем не менее намекая, что у нее лично возможности выбора еще не исчерпаны. — Ну а ты-то, ты где?

Он снова покраснел и сказал, что на административной работе. Вот ведь, стеснительным стал! Она решила не уточнять.