Лягушка (Повесть и рассказы) - [17]

— Интересно, что вы поняли по моей руке? — кашлянув, неловко спросил Мурашов.

Вместо ответа Андрей Семенович крепко подхватил Мурашова — и вовремя: заходя в комнату, тот споткнулся о высокий порог, еле удержавшись на ногах.

— Проклятый купчина! Здесь, представляете, была его кладовка. Подозреваю, что он соорудил такой высоченный порог, чтобы о него спотыкались, удирая, воришки. А вон в той комнате, где жило Эрочкино семейство, там была его кухня. Видите, какие изумительные на стенах изразцы? — Андрей Семенович пошире раскрыл дверь. — Дверь между комнатами я пробил после их отъезда… Конечно, испортил стену, да… Жаль, но ничего не попишешь.

— Вы же все равно не видите, — вырвалось у Мурашова, и он от неловкости залился краской.

Но Андрей Семенович не заметил (или сделал вид, что не заметил) его бестактности.

— Да вы садитесь, — сказал он. — Хоть в кресло, хоть на диван.

Мурашов сел, оглядывая тесную, не намного больше вагонного купе, комнатушку. Единственное, чего здесь хватало с избытком, так это высоты потолка, и тому, кто находился здесь, начинало казаться, будто он попал на самое дно поставленного стоймя пенала.

Эра ушла на кухню — отгороженный от купеческой кухни закуток с третью окна.

— Эрочка, — окликнул Андрей Семенович, — холодильник набит до отказа! Дерзай на свое усмотрение! Так вот, — продолжил он, — я, разумеется, не вижу в понимании зрячего, однако иногда… — Он запнулся, подыскивая формулировку. — Иногда мне кажется, что чем-то похожим на зрение я все же обладаю. Прикосновения, запахи… — Он помолчал. — Главное, конечно, звуки. Для вас они — что-то привычное, малозначащее, а для меня каждый звук — это предмет, или движение, или характер, или расстояние, или чувство… Мир как бы состоит из звучащей материи. У каждого предмета свой голос. Для вас трамваи грохочут однообразно, а для меня нет двух одинаковых. Ты никогда не прислушивался, как стучит дождь утром или вечером?

— Разве есть разница?

— Конечно. А как он стучит по асфальту или подоконнику?

Мурашов отрицательно покачал головой и принялся перебирать разбросанные на журнальном столике яркие конверты с пластинками — на многих из них были иностранные надписи.

— Хочешь послушать?

Мурашов вздрогнул от неожиданности и растерянно протянул Андрею Семеновичу конверт с пластинкой. Тот поставил пластинку на проигрыватель, и комната вдруг огласилась птичьей трелью.

Уменьшив огонь под кастрюлей с супом, Эра прошла в комнату с изразцами, села за письменный стол, положив перед собой стопку бумаги, взяла ручку и включила стоявший тут же маленький диктофон. Он заработал, и оттуда донесся размеренный и глуховатый голос Андрея Семеновича. Правду говоря, Эра ничего или почти ничего не понимала из того, что она переписывала с кассеты, поэтому делала она это привычно-механически, улавливая через открытую дверь россыпь птичьих голосов и обрывки разговора.

— У меня много пластинок с записями разных звуков. Кое-что привозили из-за границы друзья. Пение птиц, звуки леса, шум моря, колокольные звоны… Раньше я боялся тишины. Мне нужна была иллюзия внешнего мира. Теперь… Что ж, со временем приходит умение обращать взгляд внутрь себя. Искать мир в себе. Человеческий мозг, знаешь ли, самая невероятная и самая поразительная вещь во Вселенной! — Андрей Семенович насторожился и приложил к губам палец. — Тс… Сейчас запоет пеночка…

— Ничего, — вежливо сказал Мурашов, выслушав птичье теньканье.

— Интересно, как она выглядит?

— Да я, в общем, не разбираюсь в птицах.

— А это сойка.

— По-моему, так себе голосок.

— Любопытнейшая птица! Видел ее когда-нибудь?

— Сойку? Нет… Воробьев видел, серые такие, маленькие и прыгают, ворон — те черные… Ну, еще клювы у них большие. Кур! Живых — на картинке, в магазине — потрошеных. — Мурашов фыркнул.

Через полчаса Эра выключила суп, сварила пачку пельменей, и они пообедали. Мурашов вполне освоился и уже не казался таким зажатым. Впрочем, так происходило с каждым, кто первый раз встречался с Андреем Семеновичем; очень быстро забывалось о том, что он «не такой», а следовательно, с ним нужно как-то по-особенному себя вести.

Совершенно освоившись, Мурашов принялся наскакивать на Андрея Семеновича, защищая свое полное право учить только те предметы, которые ему понадобятся в будущем и к которым он питает склонность — физику, например, или математику, — и полностью игнорировать географию, биологию и английский, которые только заполняют мозг ненужным мусором.

— Какой в этом вообще смысл? — прожевывая пельмень, воскликнул он.

— А что ты предлагаешь?

— Я предлагаю разделять по классам — математический, гуманитарный, естественных наук… Или по школам! А кто не хочет учиться вообще — того и не заставлять. Пять классов окончил — и гуляй!

— И много таких, которые не хотят?

— Ого! Еще сколько!

Андрей Семенович молчал, о чем-то задумавшись. Эре нетрудно было догадаться — о чем. Наверное, догадался и Мурашов.

— Не исключено, — проговорил наконец Андрей Семенович, — что впоследствии они пожалеют об этом и захотят учиться, а время будет утеряно безвозвратно.

— Может быть, — пробормотал Мурашов. Потом сказал: — Насколько легче было бы жить, ну и… распределять свое время, свои занятия, что ли, если бы человек знал, в чем будет смысл его жизни. Иначе очень трудно.