Лягух - [41]
И вдруг там, на этой, казалось бы, пустынной улице, я уловил немыслимый аромат. Rognons. Почки! Да еще и молочного ягненка. Rognonsd’agneau. He может быть! Я остановился и уперся взглядом в стену, мимо которой так невнимательно проходил. И внезапно, приглядевшись, расширив ноздри и сделав глубокий вдох, я обнаружил источник запаха, исходившего от невидимой жирной плиты. Оглядываясь назад, должен сказать, что человека могли бы тогда казнить и за менее тяжкое преступление. Кто-то раздобыл тайно еду, которой осталось так мало, что простым смертным она была строго запрещена!
Но это было bistro! С опущенными металлическими ставнями, наверняка прятавшими стеклянное окно, и убогой шторой на двери, которая висела позади квадратного стекла с названием заведения, написанным выцветшими до полной неразборчивости буквами. И между шторой и мутным стеклом виднелась табличка: Fermй[20]. Но, очевидно, эта небольшая закусочная все же была не закрыта, поскольку испускаемый ею аромат мигом приманил бы всех тощих собак в городе, если бы ими уже не накормили наших голодных детишек. Как же я, шеф-повар, мог не зайти в это bistro? Ведь я никогда не видел подобного! К тому же я целый день ехал в поезде и не ел ничего, кроме завалявшегося в кармане сыра!
Непоследовательность? Но вы ведь уже знаете, что я не из тех, кто готов отвечать за собственную непоследовательность. Да я просто упиваюсь непоследовательностью, как вам хорошо известно!
Внутри находились две женщины: одна молодая, другая средних лет; первая — обычного телосложения, вторая — почти в два раза шире. Последняя идеально соответствовала огромной железной плите, занимавшей половину этой маленькой, клаустрофобной комнатки. Еще там были два стола, за одним из которых сидела, скрестив ноги, молодая женщина: ее короткая облегающая юбка до половины обнажала бедра, а на голове красовалась такая же поношенная и бесформенная шляпка, как у меня. Но самое главное — только представьте себе! — масло на раскаленной сковороде и rognons, которые жарились на сильном огне.
В ту минуту зарок, который я дал когда-то ради Армана и которому оставался верен всю жизнь, был нарушен. В мгновение ока я решился. Я поем! Да, поем, чего мне хочется! И потому я сел за второй столик, который стоял слишком близко к первому, и слегка обвисшее, полуобнаженное бедро молодой женщины, скрестившей в ожидании ноги, оказалось ко мне так близко, что лишь мысль о rognons заставила меня отвести глаза.
Как я могу так детально описывать ноги, на которых даже не задержал взгляда? А что я вам только что говорил о непоследовательности? Уверяю вас, зрительная похоть и непоследовательность отлично ладят друг с другом. Общеизвестно, что память приукрашивает и даже полностью изменяет прошлое. Вы наверняка согласитесь с этим и избавите меня от своих софизмов, когда я сообщу, что молодая особа, сидевшая ко мне так близко, что я слышал острый запах ее подмышек, перемешанный с дешевыми духами, ароматом жарившихся rognons и зловонием осевшего на стенах жира, была самой Пласид. Я изо всех сил старался не поднимать глаз, а она вынужденно забрасывала наверх то одну, то другую ногу, тем самым невольно давая понять, что одно бедро — хоть правое, хоть левое — ничем не хуже другого, коль скоро эти все больше обнажавшиеся бедра принадлежат ей. И ее невинное лицо, на которое я мельком взглянул, блестело, наверное, так же, как и ее подмышки. На ее плоском круглом столике, где посуды было не больше, чем на моем, стоял лишь наполовину наполненный carafe[21] красного вина и ballon, который она молча, со смущенной улыбкой подняла, чтобы выпить за мое здоровье. Но у меня, разумеется, еще не было таких же carafe и ballon, чтобы можно было сделать ответный жест. Я лишь почувствовал неожиданный и явно нежелательный запах собственного пота, в который меня бросило из-за неловкости, вызванной немой шуткой Пласид, и жары, стоявшей в помещении.
Rognons были наполнены изнутри розовой жидкостью и обладали соответствующим вкусом. И как только я пригубил терпкое вино, которое, вероятно, провозили контрабандой в этот город и это bistro с какой-нибудь закопченной и казавшейся заброшенной фермы, во рту я почувствовал ту же красноватую кислятину, что наполняла рот Пласид, хотя мне еще предстояло узнать, как ее зовут. Мы могли бы не только есть и пить, но даже целоваться под одобрительной сенью необъятной женщины, говорившей на прекрасном нашем языке, но ее манера речи выдавала, что он не был ее родным наречием. Впрочем, спешу добавить, что, судя по ее акценту, она не имела ничего общего с теми наглыми захватчиками, от которых ей удавалось прятать свое
