Львы Сицилии. Сага о Флорио - [121]

И неспроста марсальские винодельни возникают вблизи этих низких песчаных пляжей. Неспроста песок проникает во дворы, вторгается на склады, собирается на бочках.

Море, крупицы известняка в песке, постоянная температура в погребах делают особенным это десертное вино, полученное по воле случая, но ставшее вкусом эпохи.

Ибо песок, который лежит на терракотовых черепицах навесов, покрывающих соль, тот же, что забивается в щелки меж бутылок, хранящихся в недрах погребов. Песок, смешанный с кристаллами соли, пропахшей морем.

Это он дарит неуловимый сухой вкус слегка отдающему морем напитку, который так отличается от обычного десертного вина.

* * *

Иньяцио и Винченцо молча смотрят друг на друга. Отец сидит за письменным столом, сын стоит. За окном все еще темно.

Рядом Джулия.

— Иньяцио, — говорит она мягко, — и все же лучше тебе уехать на несколько недель… Джузеппина с удовольствием примет тебя. Помнится, в прошлом году тебе понравилось в Марселе.

Но Иньяцио качает опущенной головой.

— Джузеппина и ее муж очень добры, маман. Но я не поеду, останусь в Палермо с вами и отцом. Это мой долг. Я нужен дому Флорио как никогда.

Только теперь Винченцо выходит из оцепенения. Ему шестьдесят один, и с возрастом он погрузнел. Мешки под глазами — свидетельство бессонных ночей — старят его.

— Пусть будет так. Останемся здесь. — Он протягивает руку к Джулии, и она сжимает ее.

А что ей еще остается? Только согласиться. Она давно поняла: если Флорио что-то решит, никакие силы не заставят его переменить свое решение. В нем слишком много гордости, и еще больше — упрямства.

Иньяцио прощается, оставляет их одних. Винченцо, задумавшись, потирает бородку с проседью.

Причина? У него не хватает смелости признать, что он боится. Не за себя, конечно. За сына.

Время делает круг, спешит в будущее, которое никому не дано предугадать. Странное беспокойство вибрирует в воздухе, сгущает краски, вселяя в людей подозрительность, неуверенность, страх.

Это началось меньше месяца назад, в первых числах апреля 1860 года. Люди до крайности устали от политики Бурбонов, устали от злоупотребления властью, высоких налогов, необоснованных арестов и показательных процессов. Многочисленные мелкие вспышки народного недовольства предвещали большой пожар. Сначала вооруженный бунт в Боккадифалько, через два дня — восстание в монастыре Ганча, главной францисканской обители в сердце Палермо. Монахи укрыли у себя мятежников, но один трусливый монах донес на них, и солдаты окружили церковь и монастырь, перекрыв все пути для отхода повстанцев. Тринадцать человек арестованы, более двадцати убиты. Звон колоколов, когда монахи били в набат, призывая город к мятежу, стал погребальным звоном. Только двум повстанцам удалось бежать. Несколько дней они прятались среди трупов в склепе. Потом выбрались через отверстие в стене церкви благодаря помощи местных женщин, которые, чтобы отвлечь солдат, разыграли ссору.

Этот бунт был последним в череде ему подобных, или был началом чего-то более мощного? Никто ничего не знал. Некоторые палермцы свозили в безопасное место имущество и отправляли семьи подальше от города. Другие решили переждать.

Одно было точно: люди больше не желали терпеть Бурбонов.

Винченцо встает, подходит к жене. Не обязательно высказывать все, что у него на душе: жена видит его насквозь.

— Мне было бы спокойнее, если бы он уехал, — говорит Джулия глухим голосом.

— Знаю, — Винченцо тихо качает головой. — У меня не выходит из головы тот парень, которого убили на площади. Какой страшный конец!

Джулия сжимает ему руку.

— Себастьяно Камарроне? Выживший после казни?

Он кивает.

Это случилось через несколько дней после разгрома мятежа. Чтобы каждый собственными глазами увидел, чем он рискует, идя против Бурбонов, пленники — уже не мальчишки, но еще не мужчины — были расстреляны на площади на глазах у родственников. Но Себастьяно Камарроне чудом выжил. Был ранен, но не убит.

Винченцо рассказывали, что мать попыталась подойти к нему, громко просила прощения у короля за сына. Ведь, как гласит закон, кто выживает после казни, того милуют.

Но ему выстрелили в лицо.

Когда все закончилось, солдаты с трудом затолкали трупы в четыре гроба и свезли их в общую яму. Улицы города все еще в крови, стекавшей на дорогу с телеги, — никто не захотел смывать эту темную полосу.

— В голове не укладывается, — шепотом произносит Винченцо. — Он похож на нашего сына. Умный, брал уроки. И эти мерзавцы безжалостно убили его!

Винченцо не склонен к сочувствию. Но сейчас недопустимо делать вид, что произошедшее его не волнует.

— Кровожадные твари! — Джулия закрывает лицо руками. — Не могу забыть страдания его бедной матери. Вот почему я хотела, чтобы Иньяцио уехал: никогда не знаешь, что может случиться! — Она поворачивается, смотрит на дверь. — Мы прожили свою жизнь, а он…

Муж обнимает ее за плечи одной рукой, целует в лоб.

— Знаю. Но он так решил.

Она хмыкает.

— То, что Иньяцио такой же упрямец, как и ты, меня не успокаивает.

Он снимает руку с плеча Джулии, идет в комнату одеваться. Просит позвать сына и дает распоряжение конюху, чтобы его экипаж сопровождали вооруженные слуги.