Львовский пейзаж с близкого расстояния - [84]

.

Стоит наш город над вечной рекой, и, если смотреть с другого берега, самого города не видно, а вся панорама между водой и небом в плавных текучих горах. Ближе на склонах в осеннем свете — купола сверкающими россыпями, как горсти самородного золота среди облетевших ветвей. А дальше в глубине берега, если только над землей приподняться повыше, как отлетающая на зиму птица, заметна еще одна гора, прикрытая от прямого взгляда. Эта гора — Лысая, известнейшее в Европе место, жилище для ведьм. Нет для них границ, потому и карта одна на всю Европу, нас они не спрашивают, селятся, где хотят, шабашничают. Единственный город — Киев, где эти места соседствуют — пещеры с праведными мощами и обиталище нечистой силы. На Лысой горе были когда-то огромные артиллерийские склады, и плоская верхушка уставлена ровными рукотворными холмами — насыпями. Как-то они называются по военному, а мирные люди названия им так и не придумали. Все здесь давно густо заросло деревьями, тропки хоть вьются, но сами насыпи не потеряли свой многозначительный таинственный вид. Живут здесь бродячие собаки стаями, дичают, изучают человека заново, без былой привязанности. Густо растет омела, ветер треплет шапки в голых ветвях, как будто ждут они своих таинственных хозяев, а пока небо тускло светит сквозь ажур вязи. Все здесь настороженно, но сама настороженность эта не живая, сюиминутная. Так природа разговаривает со временем, без нас, и само забвение здесь, как бы в насмешку над куцей. обрывистой жизнью. Когда-то здесь казнили, а наша эпоха, оставила легкомысленный камень, обещание, что здесь организуют парк. Но нет здесь никакого парка, нет его, и не будет, потому что и днем ноги сами несут отсюда за пределы, а вечером и подавно. Собаки только воют. Заброшенное место, куда не следует ходить в темноте. Не почему, а просто так. И сама тьма здесь гуще. С берега эту гору можно засечь по современному ориентиру — высоченной полосатой трубе Института физики, говорят, что реакторной, вот она здесь кстати.

Ночью спящий Арнольд Петрович увидел на этой трубе как бы тень, что-то вокруг летало. Издали он не разглядел, потому что и во сне его была тоже ночь, по крайней мере, густые сумерки, а сам кончик трубы чуть попыхивал, как горящая сигарета. Не такой человек был Арнольд Петрович, чтобы оставлять загадки без ответа, даже во сне. Подобрался поближе и увидел, что тень эта и есть наша старушка, мечется, бьется, все кругами, а оторваться никак не может. Или трудно ей во тьме без света, без направления. Арнольд Петрович замер, наблюдая. Тут как раз быстро стало светать. И вдруг старушка рванула, сделала шире круг и взмыла. Теперь она была хорошо видна. Зависла на ветру, как умеют птицы, осмотрелась и полетела туда, где сверкали золотом купола.

Накануне, как раз послание Владыки зачитывали. Но Арнольд Петрович ничего этого не знал, потому объяснить видение не смог, он и не проснулся почти, но стало ему неожиданно хорошо, как будто весточку получил от близкого человека.

Киев, 1998 год

Львовский пейзаж с близкого расстояния

В годы, определившие начало нового исторического бытия, никто не думал, что это возможно — налет на музей среди бела дня, со стрельбой и убийством. Эти стены, как принято почтительно именовать вместилища сокровищ искусства, затертые мраморные ступени — именно на них все и случилось — не видели ничего подобного до того самого рокового дня. Хоть именно в ступенях и мраморе есть родовое свойство классицизма, требующее пространства театральной сцены, багрового занавеса с ухмыляющейся маской, как если бы убийцы явились с ножами, припрятанными в тогах, а жертва, глядя помутненным взором на покидаемый мир, успела попенять злодеям за вероломство.

Нынешняя эпоха не располагает к сантиментам, вернее, требует упрощений в духе времени, безразличному к театральным эффектам. Теперь играют почти без декораций, исчезая и вновь всплывая в пятне света, и глубина сцены почти не нужна, а только этот впившийся в лицо и руки луч. Все, как в жизни, там тоже нужно дожить до своего героического часа и не ошибиться в выборе жанра. Трагедии достаются не всем, и редко достигают чистоты замысла, гибельный акт часто случаен или нелеп, и его обстоятельства становятся элементом полицейского протокола, где известно время и место. Тут не до мрамора. Нужно быть проще.

Но и простота обманчива. Двое неприметных молодых людей проследовали в гардероб, сдали сумку (— Я отут повішу. А ви ж номерок не забудьте. — Так, так, дякуемо, не забудемо), а в сумке оставили дымовую шашку.

Молодцы глянули в зеркало, еще раз оценили обстановку, и отправились быстренько, взволнованной походкой любителей искусства. Вслед шашка задымила. Решили, что пожар. Единственный милиционер таился где-то с пустой кобурой, от охраны в таких случаях мало пользы, и право на подвиг остается за доброхотами. Был обычный день, в музейной анфиладе почти никого. Служительницы кинулись вниз, на пожар. Беспокойные немолодые женщины, восседающие на пороге каждого зала. Они так и бежали с кудахтаньем, все разом. Поднялся переполох. А те двое прошли легко и ножиком вырезали полотна из рам. Небольшие работы художника Яна Матейко легко свернулись трубкой. Пока все шло гладко. Но на выходе, уже в виду непарадной двери, ведущей в музейный дворик, столкнулись с искусствоведом. Минуты не хватило, если бы шашка задымила чуть позже, все бы обошлось. А так искусствовед спешил с огнетушителем. Стреляли с ходу без предупреждения, пуля срикошетила и угодила искусствоведу в поясницу. Умер на месте. Еще одного — заместителя директора застрелили в дверях, когда отходили во двор, к забору, за которым ждала машина. Заместитель встал на пороге, здесь стреляли в упор.