Львиная стража - [38]

Внутри было легкое огнестрельное оружие: револьвер «Смит и Вессон» тридцать восьмого калибра, такой же, как у полицейских Соединенных Штатов, полуавтоматический «кольт» сорок пятого калибра, пара «люгеров» времен Первой мировой, еще более старый «кольт» – настоящий, сказал Апсоланд – середины девятнадцатого века. Он спросил у Пола, не хочет ли тот подержать настоящий «шмайссер» тысяча девятьсот восемнадцатого года[45], и вложил оружие ему в руку.

– Стреляли когда-нибудь, а?

– Не из такого, – сказал Пол.

– Мужчина, – скептически сказал Апсоланд, – должен уметь стрелять.

Он принялся рассказывать о том, как нужно обращаться со стрелковым оружием, о своей любви к оружию, которая проявилась у него еще в подростковом возрасте. Пол когда-нибудь стрелял по тарелочкам? Пол не стрелял.

– Я был бы признателен, если бы вы попробовали. Всего в миле отсюда живет славный парень; он даст вам урок, если вы заранее договоритесь с ним на какой-нибудь день, на вторую половину дня. Я бы с удовольствием поехал с вами, так, немного развеяться.

Гарнет вынужден был согласиться. Ему подойдет любой день после того, как у Джессики закончатся каникулы. Когда они прошли в холл, Апсоланд признался, что подумывает о строительстве стены по периметру территории. Это позволило бы ему видеть всех посетителей и спрашивать, по какому они делу здесь. «Допрашивать их» – вот так он выразился. Вернувшись домой, Пол снова задался вопросом, зачем Нина вышла за него. Наверное, он был очень добр к ней, наверное, он любил ее всем сердцем, а любовь, он сам это знает, иногда вызывает непреодолимую признательность. Ему очень не хотелось думать, что из-за денег Апсоланда, а ведь именно деньги наверняка были главным поводом в случае с итальянским князем.

Ранним вечером Пол отправился за продуктами для ужина, а потом привез Джессику от Стэна и Дорин. Дома она приняла ванну, переоделась в ночную рубашку и халат, и они поужинали китайской едой из картонных коробок, сидя перед телевизором. Он старался контролировать то, что смотрит Джессика, и выключал телевизор, когда наступало время новостей или когда показывали документальные фильмы о насилии и жестокости. Телевикторины, которые она любила, раздражали его, но они были безвредны.

Дочка от души хохотала над кульминационным моментом телевикторины, когда блондинка с бирмингемским акцентом, которой пообещали в качестве приза ожерелье в восемнадцать карат, выиграла цепочку из желтого металла с восемнадцатью горошинами, теми самыми семенами рожкового дерева, которые и послужили эталоном для меры веса в каратах. Наверное, что-то в викторине вызвало у нее ассоциацию, потому что девочка повернулась к нему и сказала:

– Папа, а кто такой твой друг Ричард?

– Что?

– Твой друг Ричард. Так он сказал. Он звонил, когда я была у Дебби.

– У меня нет друга по имени Ричард, – сказал Пол, а потом спросил себя, не может ли он ошибаться.

Его ответ, судя по всему, не вызвал у нее беспокойства.

– Ну, мы обедали. Они обедают очень рано, в двенадцать, но я была не против, я хотела есть. Зазвонил телефон, Стэн взял трубку, он поговорил с этим человеком, а потом сказал: «Я не знаю, я его где-то записал, но здесь его дочь, можете спросить у нее».

– Ты говорила с ним?

– Да, и он сказал, что он твой друг Ричард, и попросил наш номер телефона.

– И ты дала его?

– Да, дала, и Стэн сказал, что я молодец, что помню его, а я подумала, что надо быть очень глупой, чтобы не помнить, потому что мы живем тут уже девять недель и три дня.

– Интересно, откуда он узнал номер Стэна и Дорин?

– Дорин сказала то же самое. Она сказала: откуда он узнал их номер телефона, и мы все пытались сообразить, но так и не смогли. Кто такой Ричард, папа?

– Думаю, это некто, кого я учил в школе, когда работал учителем, – сказал Пол, хотя на самом деле так не думал.

Если бы его спросили, он бы сказал, что никогда не лжет Джессике, хотя, естественно, он лгал. Он лгал ей постоянно, чтобы избавить ее от боли, или от страхов, или от неудобств. Никого из его знакомых не звали Ричардом. Пол не смог вспомнить ни одного Ричарда среди людей, которых когда-либо знал. Наверняка все это очень скоро прояснится, потому что человек, который хотел раздобыть его номер телефона – и раздобыл его, – обязательно позвонит.

Вскоре после этого Джессика отправилась спать. Гарнет поднялся вместе с ней и подождал, пока она почистит зубы и заплетет волосы в косички. Он уже перестал читать ей вслух, так как она сама научилась хорошо читать. Сказки на ночь остались в далеком прошлом, и Пол скучал по ним, а вот Джессика – нет. Сейчас, если он и читал ей вслух, чувствовал, что дочь слушает его не с прежней сосредоточенностью, а с доброжелательным терпением, как бы потакая его капризу. Она забралась в кровать и, поражая его (потому что прошло много времени с последнего раза, когда она об этом спрашивала, и он уж решил – по глупости, – что она забыла), сказала:

– Как ты думаешь, моя мать когда-нибудь вернется и будет жить с нами?

После своего ухода Кэтрин никогда не была «мамочкой». То, что Джессика молча отвергла ласкательное и уменьшительное обращение, не объясняло, почему сейчас она употребила слово «мать». Гарнет не раз рассказывал ей, что они с Кэтрин развелись, но девочка, всегда все так хорошо понимая, кажется, просто никак не могла этого уяснить. Пол не знал, что сказать. Правда состояла в том, что он не принял бы Кэтрин ни при каких условиях. И ему стало стыдно, как часто бывало, за то, что они не приложили всех усилий ради блага своего ребенка. Его вина была не меньше, чем вина Кэтрин.