Лунный свет - [3]

Их не видать – невелика беда,

Но видеть весело, пока не стосковалась

Душа по тем степям, которых вид один,

Бывало, наводил тоску и даже сплин.

Но… я не знаю что – привычка, может статься,

Бродя в толпе, на лицах различать

Следы разврата, бедности безгласной

Или корысти слишком ясной,

Невежества угрюмую печать

Убавила во мне тот жар напрасный,

С которым некогда я рад был вопрошать

Последнего из всех забытых нами братий.

Я знаю, что нужда не в силах разделять

Ни чувств насыщенных, ни развитых понятий,

Что наша связь давно разорвана с толпой,

Что лучшие мечты – источники страданья —

Для благородных душ осталися мечтой…

Итак, чтоб не входить в бесплодные мечтанья,

Я поскорей примусь за описанье. —

С чего начать?!. Представьте, я брожу

По улицам – а где, и сам не знаю,

Тифлис оригинальным нахожу,

По крайней мере, не скучаю;

Представьте, наконец, – я в улицу вхожу

Кривую, тесную – под старыми домами

Направо и налево лавок ряд —

Вот караван-сарай, восточными коврами

Увешан пыльный вход, узоры их пестрят —

Но я иду от них сквозными воротами

На низкий дворик, устланный плитами,

С бассейном без воды, и слышу, как шумит

Волна в Куре, – куда она спешит,

Неугомонная, живая?..

Не знает, что вдали от этих берегов

Ей не видать других цветущих городов,

Как не видать земного рая!

Что никогда оттуда, где шумят

Каспийские валы, гнилой камыш качая,

К решеткам караван-сарая

Не воротиться ей назад!

Спешу на улицу – и вижу виноград

Висит тяжелыми, лиловыми кистями,

Поспел – купите фунт – бакальщик рад…

Вот перец и миндаль, а вон табак турецкий

Насыпан кучами – кальяны – чубуки —

Кинжалы – канаус – бумажные платки,

Товар персидский и замоскворецкий!

Дешевый все товар из самых дорогих!

Иду я дальше; множество портных

Сидят на низеньких подмостках в меховых

Остроконечных шапках, рукава утюжат,

Обводят обшлага черкески заказной

Иль праздничной чухи[1] тесьмою золотой,

Усердно шьют – и мне усердно служат:

Из медных утюгов огонь я достаю,

Чтоб тут же закурить потухшую мою

Сигару – здесь курить начальство позволяет;

Пожаров никогда в Тифлисе не бывает,

В Тифлисе просто нечему гореть,

Здесь только можно загореть,

Что, вероятно, всякий знает.

Вот, вижу я, цирюльня, у дверей

Круглится голова; поджав босые ноги,

Сидит благочестивый на пороге

Татарин, голову его бородобрей

Нагнул поближе к свету – выбрил – поскорей

Тряпицей вытер – и к окошку

Сушить повесил грязную ветошку. —

Чего ж вам больше!.. Вот кофейня, два купца —

Два персианина играют молча в шашки,

Хозяин смотрит, сумрачный с лица,

А между тем бичо[2] переменяет чашки.

В пяти шагах, желая аппетит

Свой утолить у небольшой харчевни,

Сошлись работники, грузины из деревни;

Котлы кипят – горячий пар валит —

Лепешек масляных еще дымятся глыбы,

Кувшин с вином под лавкою стоит,

А с потолка висят хвосты копченой рыбы.

Вот на полу какой-то кладовой

(Вы здешние дома, конечно, не забыли)

Два армянина, завязав от пыли

Глаза платком, натянутой струной

Перебивают шерсть. Насупротив, у лавки,

Где как-то меньше толкотни и давки,

Уселся на скамье худой, невзрачный жид

И на станке тесьму и позументы

Прилежно ткет; за ним, на сундуке,

Откинув рукава, сидит в архалуке

Меняла, в сладостной надежде на проценты!

Но вот базар еще теснее —

Разноплеменная толпа еще пестрее.

Я слышу скрип, и шум, и крики – хабарда![3]

Вот нищий подошел ко мне, склонясь на посох;

Вот буйволы идут, рога свои склоня;

Тяжелая арба скрипит на двух колесах;

Вот скачет конь, упрямого коня

Стегает плеть; налево, с бурдюками,

Знать, из Кахетии с вином,

Дощатый воз плетется, и на нем

Торчит возница с красными усами[4].

А вон ослы вразброд идут,

В кошелках уголья несут

И машут длинными ушами;

На одного из них уселися верхом

В лохмотьях два полунагих ребенка,

А третий сзади глупого осленка

Немилосердно бьет хлыстом…

Тифлис для живописца есть находка.

Взгляните, например: изорванный чекмень,

Башлык, нагая грудь, беспечная походка,

В чертах лица задумчивая лень,

Кинжал и странное в глазах одушевленье!

Вот, например, живое воплощенье

Труда – муша[5] по улице идет;

Огромный шкаф, перекрестив ремнями,

Он на спину взвалил и медленно несет,

Согнувшись в угол, пот ручьями

По загорелому лицу его течет,

Он исподлобья смотрит и дает

Дорогу… Не могу дорисовать картины! —

Представьте, что в глазах мешаются ослы,

Ковры, солдаты, буйволы, грузины,

Муши, балконы, осетины,

Татары – наконец я слышу крик муллы —

И наконец под минаретом

Свожу знакомство с новым светом —

И чувствую, что на чужом пиру…

Налево мост идет через Куру,

А вон крутой подъем к заставе Эриванской;

Вот, вижу, караван подходит шемаханский;

Как великан, идет передовой верблюд,

За ним гуськом его товарищи идут —

Раздули ноздри и глядят спесиво;

Их шеи длинные навытяжку стоят,

На них бубенчики нестройные звенят,

С горбов висит космами грива;

Огромные тюки качая на спине,

Рабы Востока тяжестию ноши

Гордятся и блаженствуют вполне;

А я глотаю пыль – иду – и в стороне

Вдруг слышу – деревянные подкоши[6]

Стучат – идет татарка в белой простыне;

Толпа грузинских жен спешит укрыться в бане,

А я спешу назад – спешу куда-нибудь,

Чтоб только чистым воздухом дохнуть,

Что невозможно на Майдане[7].

Где я – творец! – какие там сидят

Фигуры на стенах – перебирают четки —