Лунатик - [17]

— Никак нет, не проспали, Ваше Благородие! Весь полк в руках, да две пушки, — сказал урядник.

— Что прикажете делать с пленными?…

Офицер, не отвечая, привстал, обвел кругом себя взорами, закрыл руками глаза.

— Ничего не знаю! ничего не помню! новое беспамятство, безумие! Что со мною делается! — произнес он.

— Вот, братцы, как оглушило: по сию пору не придет в себя Его Благородие, — шептали между собою казаки.

— Так как-же, Ваше Благородие, приколоть всех на месте, иль вести в отряд? — повторил урядник.

— В отряд!.. Коня моего! — произнес офицер. — Ваш подвиг, вам слава и награда, друзья.

— Покорнейше благодарим Ваше Благородие.

Отряд сел на коней, окружил пленных, и потянулся рысцой, подгоняя нагайками и палатами бедную пехоту.

Калмык Чюрюм затянул диким заунывным голосом:

Тёёль сээгн чикаттэ,

Тёёль тё хар эван унулаввэ.

— про доброго, смышлёного молодца, как он на длинноухом карем коне с белою звездой во лбу, отправлялся из похода к своему Ноину — Государю.

ЧАСТЬ II

I

На одном из островов Средиземного моря родился человек для того, чтоб умереть на одном из островов Атлантического Океана; но путь этого человека от жизни к смерти был велик, дивен, завиден и страшен.

Все современное человечество знало этого человека, потому, что он хотел быть властелином всего человечества.

Люди говорили, что он есть предвестник конца мира; а рок, давший ему силу и власть, убоялся собственного своего творения, и только хитростию успел вырвать из рук его то могущество, которое не предназначено Провидением человеку.

Вознесенный судьбою и честолюбием выше пределов, где иссякает дыхание человеческое, он думал силою своею нарушить даже закон земного притяжения, — но, на заветных стенах Кремля, в первый раз вздохнул этот человек глубоко тяжко, увидев заходящее светило дня и вечереющее свое счастие.

Как заблудившийся путник убоялся, и он темной ночи и отдаленной грозы и заторопился к убежищу; но ночь и гроза застали его на пути, яростные потоки занесли его в море. Взошла луна; он принял ее за новый дарованный ему день; собрал последние силы свои, выбился на родной берег; но горные потоки снова смыли его, как прах с лица земли, а морские волны выбросили на дикую скалу.

На этой скале лежит отломок столпа Геркулесова, с новою надписью.

7 числа октября 1812 года, Император Французов, под прикрытием гвардии и вечереющего дня, оставил пепелище Москвы. Здание его величия, новый столп Вавилона разрушен невидимою рукою. Огненная слеза брызнула как искра от огнива, из, уст посыпались жалобы на судьбу, и с человека спала личина божества, — и он стал беден, жалок, несчастлив, малодушен, как последний из рабов земных, как преступник, окованный железными цепями обстоятельств.

Русский барабан бил сбор после победы при Малоярославце.

В одну избу селения Ильинки принесли на носилках двух раненых Офицеров. Полковой лекарь, перевязав им раны, отправился к другим, требующим помощи, и они остались одни.

Первые раны, полученные во время победы, считаются несчастием потому только, что лишают возможности разделять новые подвиги товарищей. Спросите у юного воина, простреленного насквозь, изрубленного, изувеченного, что чувствует он сильнее: боль, или тоску по новой славе и опасностям, предстоящим его сослуживцам? Его мучит одно нетерпение, одна жажда к битве, и он готов сорвать перевязки с ран своих, чтоб лететь снова в ряды, в атаку, в штыки, под пули, под ядра, под сверкающие сабли. Одного только молил бы он Бога избавить его: траншеи, да грустной стоянки под крепостями. Нет, русской не умеет ни нападать исподтишка, ни рыться кротом под землей, ни хитрить, ни кривить душою даже перед неприятелем, ни высиживать победу на яйцах… нет! дайте ему в начальники: ура ребята! и он перегонит эхо своего голоса, вломится в крепость как потоп, врежется в ряды неприятельские как острый штык между ребер.

Два раненых офицера, о которых идет здесь дело, были молоды. В них только-что разгорелась, душа к славе.

Но один был задумчив, другой пылок.

— Друг, Аврелий, ты слишком жертвуешь собою, — сказал один из них. — Счастлив я, что успел отвести от тебя Французский палаш, но от двух пуль не мог спасти. Какое-то отчаяние влечёт тебя на гибель, тайное горе всегда заметно на лице твоем: оно тяготит тебя; но неужели ты столько малодушен, что желаешь сбросить его с себя вместе с жизнью?…

— Нет, Белосельский, я хотел только вознаградить то время, в которое я принадлежав отечеству, не был под знаменем общего восстания на врага.

— Но, если обстоятельства заставили тебя опоздать вступить в военную службу.

— В настоящем положении России, для того нет оправдания, кто не вооружился мечем и не стал в ряды соотечественников.

— Не более как в один месяц ты сделал столько подвигов, что два чина и Георгиевский крест не вполне еще вознаградили твои заслуги. Это повторят тебе все. Но друг твой в одном только сомневается: в твоей душе скрывается тайна, презрение к жизни. Может быть, ты сам этого не замечает: какое-нибудь несчастие помрачило для тебя все надежды будущность; я даже уверен… признайся, Аврелий… любовь?

— Любовь? — повторил Аврелий невнимательно, и вдруг как будто вспомнив что то, он задумался, глубоко вздохнул.