Луна и солнце - [171]

— Но это же… Я… — Мари-Жозеф замолчала, не в силах найти ответ, боясь за сестру.

— Разве во Франции и на Мартинике не так?

Кровь отхлынула от лица Мари-Жозеф, ее объял холод, она едва не упала в обморок.

— Сестра, — запинаясь, начала было она, — неужели вы хотите сказать…

— Да, мы действительно сестры, разве вы не догадывались? Моя мать была рабыней нашего отца, он мог распоряжаться ею как собственностью, по своему усмотрению, — так он и поступал. Какое ему было дело до ее чувств? До ее страха, горя, отвращения?

Мари-Жозеф бессильно ссутулилась, уронив руки на колени, устремив взгляд в пол.

— Вы его ненавидите? Ваша мать его ненавидела? Я для вас — враг?

— Никакой ненависти я к нему не испытываю. Так было угодно судьбе. Я люблю вас, мадемуазель Мари, и сожалею о том, что мы видимся в последний раз.

— Я тоже люблю вас, мадемуазель Халида, и сожалею о том, что нам суждено навсегда расстаться.

Халида вложила в руку Мари-Жозеф маленький узелок:

— Ваши жемчуга!

— Это не вся нитка! Мы же обещали друг другу делить радость и горе. Мне пора.

Они поцеловались. Халида выскользнула за дверь и ушла навстречу неизвестной участи, которая страшила Мари-Жозеф едва ли не больше, чем ее собственная.

Предстоящая аудиенция у короля внушала Люсьену ужас. Король был слишком разгневан на него и слишком разочарован, чтобы передать его судьбу в руки стражников или тюремщиков. Люсьен пользовался всеми благами, доступными в темнице, получал чистое белье, изысканные яства и вина. С ним обходились неизменно учтиво. Спина у него болела не чаще, чем обычно.

Иными словами, у него было все, кроме свободы, общения и утешения, даваемого близостью. Он точно замер над пропастью до той минуты, когда Людовик низвергнет его в бездну, и надеялся, что не увлечет с собою Мари-Жозеф.

Мушкетеры отвели Люсьена в караульную возле личных покоев его величества, где уже томились в ожидании Ив и Мари-Жозеф.

«Как странно, — подумал Люсьен, — достаточно мне увидеть ее, как меня переполняет ликование, словно я ласкаю ее».

Он взял Мари-Жозеф за руку, и вместе они вступили в зал, где предстояло решиться их судьбе.

Королевские покои утопали в сокровищах. Они громоздились на столах и стульях, занимали почти весь пол, точно в пещере дракона. Повсюду были свалены в беспорядке золотые браслеты, пекторали и доспехи вместе с диадемами, медальонами и странными, расходящимися раструбами, цилиндрами. На паркете то там, то тут стояли нефритовые статуэтки с бесстрастными ликами. Одна из них странным образом напомнила Люсьену отца.

Его величество вглядывался в глазницы хрустального черепа. Рядом с ним сидел папа Иннокентий, совершенно равнодушный к рассыпанным вокруг сокровищам, и перебирал обычные четки. Зерна четок постукивали о деревянный ящик у него на коленях: ящик для живописных принадлежностей Мари-Жозеф. Перед ним стоял стол, на котором во множестве лежали книги и бумаги.

Король выбрал золотую пектораль, надел на шею и расправил локоны черного парика. На груди у него засияло золотое солнце.

Со всех сторон на монарха был устремлен застывший взор загадочных золотых статуй. Людовик молча рассматривал пленников.

— Я любил всех вас.

— Меня радовала ваша красота, ваше обаяние и ваш музыкальный дар, — изрек он, обращаясь к Мари-Жозеф.

— Я восхищался вашими открытиями. Я гордился таким сыном, — изрек он, обращаясь к Иву.

— Я ценил ваш ум, вашу храбрость, вашу преданность. Я ценил то, что вы неизменно говорили мне правду, — изрек он после долгой паузы, обращаясь к Люсьену.

Он швырнул череп на пол.

— И вы предали меня!

Череп словно взорвался, его осколки разлетелись по паркету.

— Отец де ла Круа…

— Да… — Ив откашлялся. — Да, ваше величество.

— Я передаю вашу судьбу в руки его святейшества и повелеваю вам повиноваться ему безусловно.

— Да, ваше величество, — прошептал Ив.

— Мадемуазель де ла Круа…

— Да, ваше величество, — произнесла она звонко и отчетливо, словно русалка, начинающая песнь.

— Вы оскорбили не только меня, но и его святейшество, моего кузена. Вам предстоит принять наказание от нас обоих.

— Да, ваше величество.

Иннокентий заставил ее ждать, пока, перебирая четки, не прочел все положенные молитвы.

— Я запрещаю вам отныне предаваться нелепой и постыдной страсти к музыке, вы более не будете сочинять, — объявил Иннокентий. — Не для того, чтобы спасти вашу девическую стыдливость — она уже утрачена, — но лишь для того, чтобы дать вам почувствовать всю силу моего гнева. Вам надлежит хранить молчание.

Мари-Жозеф опустила глаза долу.

— Пусть будет так, — добавил Людовик, — хотя это и огорчительно. Если бы она была мужчиной, из нее получился бы недурной композитор. Мадемуазель де ла Круа, я налагаю на вас следующее наказание. Вы хотели выйти замуж и родить детей. Я намеревался было лишить вас радостей брака и навеки заточить в монастыре.

Мари-Жозеф побледнела.

«Я осажу монастырь, словно вражескую крепость, — пронеслось в голове у Люсьена, — возьму приступом, ворвусь и…»

— Но это слишком простое решение, — возразил сам себе Людовик.

Отвернувшись от Мари-Жозеф, он обратился к Люсьену:

— Вы покинете двор.

«Я был прав, когда вообразил столь суровое наказание», — подумал Люсьен.