Луна и солнце - [162]

«Я погубила его, — пронеслось в сознании Мари-Жозеф, — а он по-прежнему благожелателен и любезен ко мне».

Лотта обняла ее, поцеловала, дружески крепко сжала ее ладони в своих и оставила наедине с Халидой. Лотта, мадам и их свита удалились, шурша юбками, влача за собой шлейф изысканных ароматов и громко перешептываясь.

Халида незаметно передала Мари-Жозеф записку. Развернув ее, Мари-Жозеф ахнула: она узнала почерк Люсьена.

«Скоро увидимся. Люблю. Л.».

— Не плачьте, мадемуазель Мари, — принялась увещевать ее Халида, — у вас и так покраснели глаза. Сядьте-ка, сейчас я расчешу ваши колтуны.

— Мадемуазель Халида, я должна послать ответ. Можно ли рискнуть?

— Может быть, я как-нибудь и ухитрюсь, — предположила Халида. — У графа Люсьена много агентов.

«Люблю, — написала Мари-Жозеф. — Люблю беспредельно, безгранично».

Халида прошептала что-то мальчику-пажу и отослала его с запиской, а потом стала с великим тщанием облачать Мари-Жозеф в «лунный» роброн. В зеркале отразился прелестный призрак в серебристо-серой мерцающей дымке.

— Вы в полной мере это заслужили, — с удовлетворением отметила Халида.

Мари-Жозеф спрятала за декольте записку Люсьена.

— Сестра, — спросила Халида, — вы позволите мне причесать вас как подобает?

Выбрав один из фонтанжей мадемуазель, она показала его Мари-Жозеф. Та попыталась было сохранить серьезный вид, но, вообразив, как на весь вечер на голове у нее воздвигнется массивное сооружение из проволоки, лент и кружев, не выдержала и расхохоталась.

— Вам не нравятся фасоны, которые я придумала? — сурово осведомилась Халида.

— Простите! — Мари-Жозеф прижала руки ко рту, стараясь унять смех. — Мадемуазель Халида, я не хотела…

Тут Халида сама расхохоталась, вспомнив нелепые башни, ее стараниями колыхавшиеся на головах модных дам, и отложила фонтанж, убрав волосы Мари-Жозеф совсем просто.

— Но вы должны надеть вот это.

Халида вплела в локоны Мари-Жозеф нитку жемчуга.

— Ваше ожерелье!

— Мне придется попросить вас его вернуть, — призналась Халида. — Им я оплачу свой переезд домой в Турцию.

В действительности любой подарок, полученный от Марии Моденской, был сделан на деньги его величества. Поэтому Мари-Жозеф несколько утешала мысль, что если его величество и не отпустит на волю Шерзад, то, по крайней мере, внесет свою лепту в освобождение Халиды.

Послеполуденное солнце било в окна Зеркальной галереи, отражаясь во множестве ослепительно блестящих зеркал. Хрустальные канделябры окружало радужное сияние. На каждой стене сверкала королевская эмблема — золотой солнечный диск. Боги и герои веселились и вели войны на живописных плафонах.

Все помещение было занято длинными пиршественными столами; вокруг них стеснились французские аристократы и их союзники. Нарядам, яствам и особенно местам, отведенным на королевском пиру тому или иному придворному, предстояло на многие и многие месяцы после празднества стать предметом пересудов, подобно тому как на протяжении месяцев до празднества над ними, без сомнения, ломали головы глашатай, объявляющий имена посланников, и его помощники.

— Мадемуазель Мари-Жозеф де ла Круа, — возгласил церемониймейстер.

В нарушение этикета не опираясь на руку мужчины, она вошла в зал. Она переступила порог в полном одиночестве, ослепленная неистовым светом, оглушенная гулом голосов. Когда появился сопровождающий ее стражник, шепот смолк. С высоко поднятой головой, плавно и торжественно она прошествовала на назначенное ей место.

«Они перешептываются, заметив стражника, но точно так же стали бы судачить по поводу моей немодной прически или нарушения этикета — появления в одиночестве», — размышляла Мари-Жозеф.

Она чуть было не расхохоталась. Пожалуй, они скорее ужасались простоте и безыскусности, с которой убраны ее волосы, ведь на головах самых модных светских дам, словно кружевные башни, возвышались причудливые громоздкие фонтанжи, явно дело рук Халиды.

Мари-Жозеф заняла место в дальнем конце пиршественного стола в одиночестве, радуясь тому, что надежно укрыта от любопытных взглядов. Ей хотелось перенестись отсюда к Шерзад и Люсьену. Записка Люсьена покоилась за ее сияющим лунным камнем корсажем, на обнаженной груди.

— Отец Ив де ла Круа!

На пороге без королевской медали появился Ив. Выделяясь словно черный графический эскиз на фоне ярких, живописных придворных, он присоединился к Мари-Жозеф. Его ввела в зал стража.

— Люсьен де Барантон, граф де Кретьен!

В зал прошествовал Люсьен, не уступающий ни одному гостю блеском костюма, достоинством манер и горделивостью осанки. Он облачился не в синий жюстокор, а в серебряный атлас, усеянный бриллиантами. Его можно было принять за иностранного принца, окруженного телохранителями-мушкетерами, а его стул в конце стола, вдали от его величества, — за почетное место.

— Вы забыли мою скамеечку, — холодно произнес он, обращаясь к лейтенанту стражи.

— Прошу прощения, месье де Кретьен.

Люсьен принялся терпеливо ждать, не обращая внимания на неловко переглядывающихся мушкетеров, которые никак не могли решить, позволено им исполнять приказания узника или нет. Он улыбнулся Мари-Жозеф и поглядел на нее с такой любовью, нежностью и юмором, что она почувствовала его искренность и поняла, что его улыбка обращена ей, а не призвана продемонстрировать двору безупречное самообладание.